У слияния Оки с Волгой — Благовещенский монастырь. От монастырского причала к пристани отошел дощаник с путниками и богомольцами.

Посоветовались ватажники и решили в городе держаться поодиночке, а зима минет, тогда и определяться, как дальше жить…

Многолюден Нижний Новгород, пожалуй, Москве не уступит, особенно в торговую пору, когда съезжались гости из разных земель, и все больше из загадочных стран Востока. Не миновали Нижний Новгород и московские купцы, случалось, появлялись гости из скандинавских и германских земель. Не было по всей России лучшего торгового пути, чем волжский.

Весной стекался в Нижний Новгород на промысел ремесленный люд, умельцы всякие, селились на пристани артели рыбаков и засольщиков, а к зиме искали прибежища такие, как Андрейка с товарищами. Пересидят морозы, и с первым теплом ищи-свищи гулеванов…

Забрел на торжище Андрейка. Оно в эту пору безлюдно, только кое-где палатки открыты, да возы с сеном стоят, мужики из ближних деревень привезли, да еще на базу, где скотиной торгуют, немногие толкутся.

Заглянул Андрейка в кабак. Едва дверь толкнул, как в нос шибануло терпким духом нечистых тел, грязных онуч. Над бревенчатым потолком пар клубится, а за длинным столом стук ложек и гомон.

Хозяин кабака, малый тщедушный, в тонкой поддевке, поманил Андрейку:

— Заходи, эвон место за столом!

Примостился Андрейка с краю, рукавом армяка смахнул со столешницы рыбные кости, попросил щей.

Щи с потрохом наваристые, обжигают, давно не едал таких Андрейка, разве как с Варварушкой жил. Хлебал медленно, наслаждаясь, а когда миску опорожнил, отодвинул, голову на ладонь склонил и так его разморило, что даже вздремнул. Совсем ненадолго одолел его сон, но и за это время привиделось, будто идет он по борозде, нажимает на ручки сохи, а Варварушка коня за уздцы ведет. Конь приморился, тяжко поводит боками, а Варварушка говорит (Андрейка ясно слышит ее голос):

«Надобно Саврасому роздых дать…»

Открыл глаза Андрейка, хозяин его за плечо трясет:

— Слышь-ка, вон угол для ночлега, живи, а днем помогать будешь.

Коронному гетману нездоровилось: болела голова и знобило. Он кутался в подбитую мехом венгерскую бекешу, раздраженно выговаривал гетману Гонсевскому:

— Вельможный пан Александр, вы не исполнили моего распоряжения, и гусары ротмистра Замойского разбрелись по Москве. Они должны быть в Кремле. Потесните монахов. А ваших гусар, пан региментарь, — коронный повернулся к полковнику Зборовскому, своему дальнему родственнику, — разместите в Китай-городе. Роте шляхтичей место в Белом городе. Мы должны, панове, держать силу в кулаке: от московитов всего можно ожидать. Я, панове, не верю им.

Отпустив Гонсевского и полковника, Жолкевский прислонился спиной к изразцам горевшей печи, задумался. Не так мыслилось коронному вступление в Москву. Должна была играть музыка, бить бубны, звенеть литавры и полоскаться на ветру знаменные полотна. А по обочине дороги стоял бы московский люд. Толпы на Арбате и Пречистенке, Ордынке и Сретенке, Таганке и иным бойким местам… У ворот Китай-города коронного должны были встречать бояре и духовенство…

Так мечтал Станислав Жолкевский, но боярское правительство решилось впустить коронное войско в Москву, когда город спал. Бояре опасались народного возмущения.

Ночью, крадучись, со Смоленской дороги вошли в город хоругвь гусар да рота пехоты…

— Прежде чем приводить московитов к присяге, — говорил коронный гетман, — мы введем в город хоругви панов Кривицкого и Струся, да еще немцев капитана Маржрета. Москали должны чувствовать нашу силу.

— Разве ясновельможный пан коронный не верит боярам, позвавшим его? — усмехался Гонсевский.

На что Жолкевский ответил:

— То, чего хотят вельможные бояре, пан гетман, не всегда нравится холопам.

— Ясновельможный пан коронный, паненка сама легла в постель.

— Но, пан Александр, — хмыкнул Жолкевский, — ею еще не овладели. И не забывайте, Россия не паненка неопытная, а мудрая пани с крепкими кулаками, которых Речь Посполитая не раз отведывала… Учтите это, иначе горько пожалеете.

— Мы в Москве, вельможный пан коронный, не потерпим строптивых.

— Я сед, пан Гонсевский, послушайтесь моего совета. Сегодня мы под чужой крышей и вокруг нас враги. Когда я оказываюсь в таком положении, я молюсь: нех бенцзе похвален Иезус Христос и Матка Боска. Да будет известно москалям, я говорю: пускай этот дом охраняют Иисус Христос и Мать Божья. Не у друзей мы сегодня, а у врагов. Мы потеснили их в их жилищах, мы мним московитов нашими холопами, но когда они это поймут, мне страшно подумать, что тогда будет, пан Александр. Мы чужие в их городе, а дома, говорят москали, и стены помогают. Опасайся злить их, пан Александр…

В печи потрескивали березовые дрова, и в старых кремлевских хоромах царя Бориса Годунова, где разместился коронный гетман, тепло.

Но Жолкевского не покидает озноб, и он, как был в бекеше, улегся на лавку, подложил ладонь под голову…

…Вчера он встречался с боярами, и те снова подтвердили, что готовы присягнуть Владиславу, хотя патриарх и упрямится…

Коронный гетман предложил быстрее отправлять посольство в Варшаву из лучших людей Московского государства, на что Мстиславский заявил: «Дума приговорила и ему, коронному, челом бьет, дабы он, пан Станислав, самолично с послами к королю ехал».

Жолкевский и сам не прочь. Пока боярам не ведом замысел короля, а как прибудут послы в Варшаву да станут звать королевича на престол, тут Сигизмунд им в ответ:

«Не Владислав ваш царь, а я, король Речи Посполитой».

То-то возмутятся послы, и чем все обернется, Станислав Жолкевский даже предвидеть не мог.

Коронный поднялся, сел, проворчав недовольно:

— Срази гром проклятого круля с его гордыней дьявольской…

Воротившись из Новгорода, Афанасий Иванов болел долго и тяжко. Он было приготовился Богу душу отдать, да оклемался. А как на ноги встал, сходил в ближнюю церковь, молебен благодарственный заказал.

Из церкви пришел расстроенный.

— Акулинушка, — позвал жену, — я в Кракове аль в Варшаве?

Толстая розовощекая Акулина руками всплеснула:

— Уж не тронулся ль ты, Афоня, умом, в чужих странах пребывая? В Москве ты, родимый, в Москве!

— Коли в Москве, отчего повсюду речь польская? Куда ни сунусь — кунтуши да мундиры гусарские с крылышками, того и гляди взлетят. Тьфу! — сплюнул дьяк. — С виду почтенные: «За згором пана…» С разрешения пана, а чуть что, за сабли хватаются…

Пока Афанасий болел, определился к нему на постой ротмистр Мазовецкий, а к нему день и ночь гусары являются и бражничают.

Акулина в опочивальню к мужу придет, плачется:

— Бесстыжие, за стол лезут, рыла не перекрестив. А на девок, Афоня, зенки пялят.

Две дочери у дьяка, и обе в мать удались, сдобные, румяные. Афанасий Иванов просил Акулину:

— Ты уж за девками доглядай, упаси Бог, чего… Пущай постояльцу рыла не кажут, ино поднимусь — велю батогами кобылиц поучить… — Дьяк вздыхал, крестился: — Напасти-то какие.

А Акулина поддакивала:

— Самовольно по клетям лазят, меды пьют. Корми такую прорву, по миру пустят…

Когда дьяк в церкви поклоны отбивал, к возмущению прихожан, ввалились в храм два шляхтича. Шапок, не скидая и бряцая шпорами, потоптались у алтаря и вышли, громко переговариваясь. Афанасий хотел крикнуть им: шапки долой, — да ком в горле застрял. А и что им храм православный, коли они его за храм не чтут.

На службе в Посольском приказе дьяки и подьячие жаловались на бесчинства ляхов. Афанасий Иванов слушал, сокрушался, а когда подумал, чем все это может окончиться, страшно сделалось. Опасны во гневе российские мужики, возьмутся московиты за топор — достанется не токмо ляхам, но и боярам с дворянами, какие руку Владислава держат.