Остановился Минин, посмотрел на Волгу: надвинувшаяся ночь съела противоположный берег, лишь огромным парусом все еще белел Благовещенский монастырь.

Кузьму Захаровича одолевали волнения, справится ли с грузом, какой взвалил на себя. Татьяна сказала сожалеюще:

«Надел ты, Кузьма, на себя хомут, а потянешь ли воз?»

«Жилы порву, но тянуть обязан, лебедушка…»

У Минина заботы оружие закупить, еды заготовить. Ополчение растет. Теперь новая тревога: ну как откажет Пожарский?

Волга пахнула теплом, река отдавала дневной выгрев. Поблизости плеснула рыба, ударила по воде хвостом. На пристани загорелся костерок, видать, еду варили. Кто-то засмеялся громко, и на душе у Минина сделалось по-будничному спокойно.

Постояв еще чуть-чуть, Кузьма Захарович направился домой. Поравнявшись с собором, задержался. Служба закончилась, но дверные створы распахнуты. Мерцают в глубине свечи. Минин поднялся по ступеням, заглянул в собор. Никого из прихожан нет, и даже нищие покинули паперть. Глазами отыскал согбенную фигурку архимандрита Феодосия. Приблизился, голову склонил.

Мудрые, многознающие глаза посмотрели на Минина:

— Чем тяготишься, сыне?

— Трудно мне, отче Феодосий.

— Ответь, сыне, легко ли было Иисусу Христу, егда нес крест на Голгофу под каменьями и злыми насмешками?

— Заботит меня, отче, справлюсь ли с доверием люда? Удастся ли убедить князя Пожарского? Ну-тко упрется?

— Тебе народ судьбу ополчения вверил, и отринь сомнения. А что о Пожарском, так не может князь Дмитрий отказать, честь великую оказывают ему нижегородцы.

— Но ежли на раны сошлется? Не будет срама в его отказе…

Помолчал архимандрит, задул свечи, направился к выходу. На паперти повернулся к Минину, промолвил буднично, по-мирски:

— Собирайся в дорогу, сыне, а я велю заложить колымагу да и отправлюсь с тобой. — Поднял голову, на небо посмотрел: — Господь вёдро шлет. — И снова повернулся к Минину: — Подмогну те словом Божьим…

У Алябьева, в Передовом полку, сотня ватажников. Намерился воевода поставить над ними дворянина Квашу, да ватажники запросились:

— Хотим Акинфиева!

— Ин, быть по-вашему, — согласился Алябьев, — но коли в сражении к врагу задницей поворотитеся, на первом суку вздерну.

— Как милости твоей угодно, а честью твоей довольны, — закивали ватажники, — Артамошка — атаман славный.

— Уж видать рожу разбойную, да не время часа судного. — Алябьев положил руку на саблю. — Россию спасать надо. Испытаю вас, мужики, в ертауле.

А из Троице-Сергиевой лавры расходились и расходились монахи, мужики из окрестных сел: Клементьева и Копнина, Панина и Благовещенья, Кокуева и Служней слободы. Шли с призывами Дионисия и Авраамия в Казань и Владимир, Шую и Вологду, в Пермь и Тверь, в Белоозеро и Великий Устюг и иные большие и малые города. Посланцы лавры звали народ в земское ополчение: «…Пусть, — писали архимандрит и келарь, — весь народ положит подвиг страданья, чтоб всем православным людям быть в соединении, а вы, служилые люди, поспешайте без малейшего замедления к Москве в сход, к боярам и воеводам и ко всему множеству христианского народа…»

Набатом звучали голоса Дионисия и Авраамия: «Не жалейте жизни за освобождение земли Русской!»

В ста двадцати верстах от Нижнего Новгорода, в Пурецкой волости, в лесном, озерном краю, богатом дичью и рыбой, стоит деревенька Линдеха, вотчина князя Пожарского.

Видать, оттого, что прячется она в далекой глухомани, не сворачивали сюда воровские шайки и избежала Линдеха разорения.

В деревне с десяток изб, крытых потемневшей соломой, во дворах, обнесенных сухими жердинами, хозяйственные постройки, загоны для скота, на взгорочке — княжеский домик из теса, а внизу, и полверсты нет, — большое озеро.

Когда рыба идет на терку, слышно, как шумит, играет, а у мужиков закон: в такую пору рыбу не тронь.

С двух сторон подступали к деревеньке леса, а с юга — крестьянские поля, зимой под белым саваном, весной в зеленях. На исходе лета гнется золотой колос, радует рожь. Самый большой праздник наступает в деревне, когда стучат цепа и обмолачивают крестьяне хлеба…

Линдеху князь навещал редко, и барский дом в запустении, а все княжеские дела в деревне вел староста Егор, чернобородый, цыгановатый. Строг Егор, но мужиков не притеснял и от князя не воровал…

По снегу привезли Пожарского в Линдеху, бережно внесли в хоромы. Всколготилась деревня, мигом затопили печи в господском доме, и вскоре по комнатам потянуло теплом и запахло березовыми дровами. Бабы приготовили жаркую баню, обмыли стены кипятком, напарили травы духмяные. До головокружения запахло сушеной мятой, собранной в летнюю ночь. Сам староста Егор помог Пожарскому разоблачиться в предбаннике, провел в баню, а две ядреные молодки бережно мыли князя, но не парили, избави от греха, — кровь из раны хлынет. Явилась столетняя знахарка Кузьминчиха, лечившая еще деда и отца князя Дмитрия, ласково приговаривая, натерла Пожарского целебной мазью из растертой в пыль крапивы, поднесла кружку настоя.

— Вишь, сокол мой, как вражина тебя пометил. Ну да Бог не выдаст — свинья не съест. По солнышку заживет рана, а там и до девок бегать будешь…

С легкой руки Кузьминчихи пошел Пожарский на поправку. Помогли ее мази и настои. Ко всему годы молодые сказались. И когда стаяли снега и зазеленела первая трава, князь Дмитрий уже выходил из дома, шел к лесу либо заглядывал в крестьянские избы. Днем здесь оставались только древние старики и малые дети, а остальные в поле или управлялись со скотиной. Старухи пряли либо ткали, постукивал станок в большой половине избы, а в углу старики шорничали, и пахло сыромятной кожей.

Завидев князя, старухи спешили угостить его молоком, а старики, отложив дело, расспрашивали о Москве и долго ли еще ляхам разбойничать на Руси.

Но откуда знать Пожарскому, что в Москве творится? Разве со слов старца, побывавшего недавно в Линдехе. Говорил старец: ляхи в Москве, в Кремле засели, ближние деревни вконец разграбили… Князь Трубецкой в Подмосковье, атаман Заруцкий с Маринкой в Калуге, а Сапега вокруг Александровской слободы шакалом рыскает…

Пожарский часто задумывался: где его место после излечения? В Москве бояре-изменщики; с Трубецким и Заруцким ему не с руки, он царевича-воренка за царя не признает. И по всему выходило, надо повременить в Линдехе…

Как знать, может, и отсиделся бы Пожарский в деревне, но к лету дошел слух: Нижний Новгород земское ополчение собирает.

О Пожарском Минину мало что известно: в Зарайске воеводою сидел да в Москве с ляхами бился. А какой норов у князя, вдруг откажет посольству, да и здоров ли?

До Линдехи ехали с Феодосием в одной колымаге. Трое суток добирались. На полпути застряли у кузни, шину набили, перековали коренного.

В дороге Феодосий больше помалкивал, и Минин доволен: свои мысли одолевали. Эвон с ополчением затянули, до морозов бы поспешать… И прокормить такое воинство прорва денег требуется. Спасибо, настоятель и келарь Троице-Сергиевой лавры просили все монастыри оказать ополчению денежную помощь.

Перед самым отъездом Татьяна слезу уронила:

«Поберег бы ты себя, Кузьма Захарьич, для нас с сыном. На кого оставляешь?..»

Душу защемило, обнял жену, успокоил:

«Да куда я подеваюсь. Ко всему, Татьяна Семеновна, негоже мне при твоей юбке состоять, егда вся Русь вздыбилась. Не сохраню я имя доброго, коль долга своего не исполню…»

Под самой Линдехой послали наперед к князю Пожарскому дворянина Квашу — упредить о послах.

На все воля Божья, и тот поймет это, кто в час тяжкой хвори вырвется из тисков смерти, дохнет в полную грудь и возрадуется всему сущему, взглянув на мир глазами младенца. Удивится жизни, как дивно и мудро создал ее Творец. И поразится, отчего раньше не замечал мирских чудес, открывшихся ему вдруг разом, волею Провидения.

Такое чувство охватило Пожарского в тот день, когда он, поборов смерть, выбрался на зеленевший луг, глянул на деревья с распустившимися почками, вслушался в веселое пение птиц…