Федька Андропов заметил:
— Понапрасну стараешься: кабы горячие — враз выскочат, а холодные — только стол побьешь.
Отложил кость Молчанов, покосился на трактирщика и дьяков:
— Кабы только Москва и Коломна! Ляхи не надежны, избави Бог покинут государя.
— Они в Московию явились наживы ради и, может, давнехонько от Димитрия отошли бы, да за рокош многим панам вельможным Жигмунд простил, — согласился Юрьев.
— Без ляхов нам не обойтись.
— Истинно, Попович, — кивнул Молчанов.
Андропову сделалось страшно: речи-то какие ведут! За них с палачом познаешься. Поднялся, намереваясь уйти, но стольник его за рукав схватил:
— Не пяться раком, аль испугался? Так кто донос настрочит, они? — ткнул пальцем в дьяков. — Я, ты? Нет, все мы одной веревкой повязаны. — И повел по горнице мутным, тяжелым взглядом. — Князь Гагарин и кое-кто к Шуйскому воротились, нам же в Москву без царя Димитрия дорога заказана. Не помилует Васька-шубник ни меня, ни вас, а тем паче князя Григория Шаховского. Посему, чему быть, того не миновать. — Подставил чашу: — Наливай, Федор!
Звездная майская ночь, тихая, теплая. На подворье князя Пожарского, у закрытых на запор глухих ворот, толчется караульный мужик. Тут же на молодой траве разлеглись чуткие псы, сторожат княжью усадьбу, а за высоким бревенчатым забором спит Москва.
Положив на плечо суковатую палку, караульный чешет затылок, гадает, отчего не спится князю. Уселся на сосновых ступеньках, едва месяц засветился, и, эвона, к полуночи добирается, а он на покой не собирается. На месте князя мужик давно бы почивал на мягком ложе, в палате да с сытым желудком. Тут же сторожи, а в пузе урчит от голода, перебирает пустые кишки, и темень в глазах…
Откуда знать мужику, о чем мысли Пожарского. А думает он о том, что Молоцкий хоть и не взял Коломну, но дорогу московскую оседлал. Совсем голодно станет на Москве. Вчера боярская Дума приговорила ему, князю Пожарскому, обезопасить путь хлебным обозам, очистить дорогу от воровских застав.
Ныне не шумят торговые ряды на Красной площади и не снует говорливый люд, а там, где прежде торг горячими пирогами и сбитнем вели, откуда за версту ноздри щекотал сдобный дух, теперь вольно гулял ветер. Пусто и в Охотном ряду, редко где висели сомнительные бараньи и кроликовые тушки, скорее напоминавшие собачатину и ободранных кошек.
Пожарский Молоцкого не страшится. Со стрелецким полком и конными дворянами он отбросит тушинцев от Коломны и рассеет их заставы на дорогах, но стоит ему вернуться в Москву, как новые воровские ватаги станут совершать набеги на обозы. Князь Дмитрий Михайлович понимал, положение в Москве изменится только с разгромом самозванца. Но на Думе Пожарский об этом не сказал: ну как Шуйский и бояре подумают, что он испугался тушинцев.
И еще мысли у него о том, что неудача Лжедимитрия в сражении за Москву остудит тушинцев и нового наступления теперь ожидать можно, разве когда Сапега и Лисовский возьмут лавру и замирят Замосковье.
Нелегкое испытание выпало на Троице-Сергиеву лавру, подоспел бы Скопин-Шуйский… А из Астрахани от Шереметева весть добрая: вскорости князь к Москве двинется. Пожалуй, к осени надо ожидать астраханцев. Только бы не случилось лиха на Москве, голодный народ на бунт подбить немудрено…
И не о Шуйском печется князь Дмитрий. Никудышный из Василия царь, но еще хуже будет, ежели самозванец с ляхами и иными ворами в Москву вступят. Много, ох как много за то с Руси Речь Посполитая запросит, и Лжедимитрий требования Жигмунда исполнит. Пользуясь смутой, иноземцы рвут Русь: свеи отхватили добрый кусок корельской земли, ляхи на Смоленский край и порубежье зарятся…
Вот уже шесть лет не утихает смута. «Отчего неустройство на Руси, кто повинен? — задает сам себе вопрос Пожарский. — Холопы ли, бояре, какие изменой против Годуновых промышляли, а теперь на Шуйского замахнулись?»
И нет у князя Дмитрия ответа на этот вопрос, сколько ни думал. Эвона, князь Шаховской будто с заговора на Шуйского начал, Путивль поднял, а обернулось целой крестьянской войной против бояр и дворян.
Прокричали редкие петухи, в голодный год уцелевшие разве что по боярским подворьям. К Пожарскому подошел пес, положил голову хозяину на колени.
— Что, Серый, ласки захотел? — Князь погладил собаку. — Всякая тварь да хвалит Господа. А человек? Ответь, Серый!
Поднялся, окликнул караульного:
— Гляди, Ефим, в оба: на Москве тати гуляют, — и направился в хоромы.
Верст за сто от Киева, вниз по правобережью, — земли черкасских и каневских казаков. Край беспокойный, вольнолюбивый. По курганам — сторожевые вышки, посты-пикеты, просмоленные сигнальные шары — огненные маяки — ночами оповещали о набеге неприятеля, и курени готовы были по первой тревоге выбросить не одну тысячу лихих всадников.
Черкасцы и каневцы за королем Речи Посполитой, но не раз рубились казаки с ляхами, отстаивая свою свободу и веру православную от латинян. А когда из Дикой степи шла орда набегом на Русь либо Речь Посполитую, наперерез, стремясь перекрыть дорогу крымчакам, мчались казаки.
В одном из каневских куреней, расставшись с Андрейкой, нашел пристанище Тимоша.
В смутные лета захирели сторожевые заокские городки и засеки, какие стрельцы к самозванцу подались, иные в Рязань либо в Москву потянулись. Ослабли заслоны, некогда прикрывавшие Русь от крымчаков. А между заокскими городками и Крымом — половецкие неспокойные степи, дикие, на первый взгляд безлюдные, поросшие по весне и в начале лета высокими, сочными травами. Но степи оживали вмиг, когда из-за Перекопа вырывалась орда и стрелою, пущенной из лука, неслась на Русь и Речь Посполитую.
Ранней весной лета 1609-го Исмаил-бей, с трехтысячной ордой выскочив из Крыма и легко прорвав ослабленную заокскую сторожевую линию, грозно навис над Южной Русью. Орда шла широким загоном, грабя и без того разоренную землю. Гривастые татарские кони вихрем врывались в Белгород, Оскол и Воронеж, остановив свой бег у Ливн.
Развернулась орда и, минуя Курск, возвращалась, отягощенная добычей. Как в заброшенный невод попадается рыба, так и в распахнутые крылья ордынской конницы угодила не одна сотня крестьян и мастеровых.
Гикая и визжа, горячили ордынцы лошадей, в селах и городках убивали и насильничали, жгли избы и угоняли в Крым людской ясырь. Орда уходила, не опасаясь погони. Исмаил-бей посмеивался:
— Стрельцы Васку Шуйского в Москве стерегут. Кто остановит Исмаил-бея из рода Гиреев?
Но у самого Перекопа настигли орду каневцы. Донесла казачья сторожа о татарах. Повел походный атаман несколько сотен. Пустив коней вплавь, переправились через Днепр и пошли широким вымахом вдогон. Мчится Тимоша, жадно глотает степной ветер. Пересохло горло, стучит кровь в висках. Все ближе и ближе крымчаки. Заметили погоню, взяли в рысь. Хлещут пленных нагайками, заставляют бежать.
— Ясырь выручай! — раздался голос походного атамана. — Отсекай полон!
Развернулись каневцы лавой, охватывают орду, сближаются. Видят татары, не избежать боя, повернули коней навстречу казакам. Обнажил Тимоша саблю, зазвенела сталь, захрапели лошади. Визгом и криками огласилась степь. Жестоко рубились казаки, отчаянно отбивалась орда. Наскочил на Тимошу старый татарин, ловкий, злой. Тимоша саблей орудует неумело, ему бы топор в руки, и кабы не выручил атаман, смерть бы Тимоше.
Короткой была схватка, мало кого из крымчаков унесли за Перекоп быстрые кони.
В церкви Сергия Радонежского отслужили вечерню, потянулся народ к выходу. Присел Артамошка на паперть, куда спешить. После болезни все еще слабость и голова кружится. Из покоев архимандрита вернулся в келью. Раза два заходил к нему Иоасаф, о здоровье справлялся.
Бывало, наваливалась на Артамошку тоска, вспоминались товарищи, оставшиеся в Туле, смерть Берсеня. Разговор с Болотниковым в памяти. Отдаст ли царь Димитрий землю мужику? И почто ляхов на Русь навел? На эти вопросы воевода крестьянский так и не ответил.
