Утешься, Грузия! В заветный этот миг

Что омрачило так твой мужественный лик?

То, что безмолвный прах увидела ты вновь

Певца, снискавшего в душе твоей любовь?

Иль тьма глубокая могилы дорогой

Смутила тяжко дух осиротелый твой?

Да, своего певца вновь похоронишь ты,

Но им зажженные все чувства и мечты

Гореть останутся,- для них кончины нет,

Покуда над землей сияет солнца свет.

И, верь мне, некогда в их пламени сгорит

Все бремя мук твоих и горестных обид.

Тебе же, родины-страдалицы певец,

Обретший вечную могилу наконец,

За все, что вынес ты мятежною душой,

Пусть небо ниспошлет заслуженный покой,

Восстав, в океане неистовость вод

Тяжелыми всплесками бьет до высот,

Под яростный рев строит призраки гор,

И буря безбрежный, безгранный простор

Одевает, как в дым,

Дуновеньем своим.

«Ни с места!» – воскликнул, – палитра в руках, -

Старик-чародей, и взмутившийся прах

Покорен, заслышавши гения зов;

И в бурю безмолвно громады валов

Вот стоят, как во сне,

На его полотне.

Счастливый путь, скиталец наш!

Блажен ты, о скиталец наш!

Идешь с любовью, грустно-рад,

Вдали сияет Арарат.

Благоуханьем ветерка -

Добрей, чем отчая рука, -

Гегамы шлют тебе привет

И Арагац, травой одет.

А там, как одинокий глаз,

Блеснет Севан, в горах таяс,

Резвясь, играя с тенью скал,

Шумя, вздымая синий вал.

Мерцает, блещет и горит,

Волной сверкает и гремит,

А то печален и угрюм,

Чернее тучи, полон дум.

И та гора, гигант-шатер,

Гора из гор и царь всех гор,

Седой приникнув головой

К небесной груди голубой,

Встает, торжественно скорбя.

Вдали – и в сердце у тебя.

Если время придет и ты

Этот холм посетишь, мой друг,

Хорошенько всмотрись в цветы,

Распустившиеся вокруг.

Не ветрами и не дождем

Семена их занесены,

И не щедрой рукой весны

Разукрашен мой новый дом.

То – неспетые песни, друг,

Что я в сердце с собой унес,

Славословья любви, что вслух,

Умирая, не произнес.

Поцелуи мои, что я

Шлю из горнего мира той,

Для которой в мои края

Путь закрыт гробовой плитой.

С зеленого трона спокойной вершины,

Поднявшись тревожно в темнеющий свод,

Гонимые бурей, по краю стремнины

Две тучки печальные мчались вперед.

Но даже и буря, в порыве жестоком,

Одну от другой оторвать не могла,

Хоть злобой дышала и в небе широком

Их, с места на место бросая, гнала.

И вместе, все дальше, по темной лазури,

Прижавшись друг к другу, в безбрежную высь,

Гонимые злобным дыханием бури,

Две тучки, две грустные тучки неслись.

Никогда не верь ты улыбке глаз, -

Так цветы растут, всех милей, нежней,

Возле пропасти, на краю как раз,

Чтоб людей туда завлекать верней.

Вот так и поэт, опьяненный сном, -

Глаз улыбкою навсегда пленен, -

Он обманут был и страдал потом,

И копил в груди только боль и стон.

Никогда не верь ты улыбке глаз, -

Так цветы растут, всех милей, нежней,

Чтобы сердца прах утаить от нас,

Темной бездны дно оживить верней.

Вот так и поэт: он лишен утех,

У него в груди только боль и стон,

Но смеется он веселее всех,

Будто меж людьми всех счастливей он.

Моя прошлая жизнь, с нею прошлый мой год. -

Два седых старика, ослабевших, недужных, -

К дальней вечности путь свой держали вперед,

В задушевном раздумьи, в беседах содружных.

«Я взрастил благовонный, сияющий сад, -

Первый вымолвил так, обращаясь к второму, -

Животворный струили цветы аромат, -

Все цветы расточил я по миру людскому».

И ответил второй: «Много чувств, много сил,

Много было во мне вдохновенья святого.

Как и ты, я все отдал и все расточил

В песнопеньи любви, в светлой щедрости слова»,

Первый снова сказал: «Но в долине людской

Я оставил и холод и сумрак, как прежде».

– «Я оттуда ушел,- так ответил другой, -

И тоскуя душой и не веря надежде».

Первый громко сказал: «Вновь настанет расцвет,

И покроется снова долина цветами!»

Но другой ничего не промолвил в ответ,

И к дороге своей он поникнул глазами.

Так вся прошлая жизнь, так и прошлый мой год -

Два седых старика, ослабевших, недужных, -

К близкой вечности путь свой держали вперед,

В задушевном раздумье, в беседах содружных.

Бессонница томит меня в постели,

Лежу и тщетно жду прихода сна,

И мысли мрачные мной овладели,

И эта ночь особенно длинна.

Ах, были дни, еще совсем недавно,

Мир нежно, точно мать, меня ласкал,

Познал тогда я дни восторга явно

И мрак ночной меня не угнетал,

Любовь прошла, развеялись мечтанья,

Нет бодрости и силы прежних дней,

Настали дни глубокого страданья,

И ночи кажутся теперь длинней.

Бессонница тенерь меня терзает,

В своей постели мучаюсь без сна.

Ночь бесконечна, все не рассветает, -

Как долго, долго тянется она!

Прошла, о боже, дымом жизнь моя!

Иссохли кости – сжег их полдень жгучий,

Иссякло сердце. Пал, подкошен, я,

Свой путь забыл от скорби неминучей.

Мой хлеб – укор людей чужих;

Мой отдых – на путях изгнаний;

День полон злых вестей и криков злых;

Ночь до утра полна глухих рыданий.

Томился я, как филин средь руин,

Как воробей на крыше – одиноко.

О боже! Я бессилен, я один…

Ужели час спасения далеко?

«Ты почему меня забыл?» -

Я слышу девушки укор.

«Ты почему про нас забыл?» -

Пожаловались кручи гор.

Ах, вы не сетуйте, друзья,

Что я вас больше не пою.

Душою истомился я,

Боль истерзала грудь мою.

«Мы исцеление найдем», -

Сказала девушка, любя.

Сказали горы: «Мы возьмем

Твои страданья на себя».

Нет, девушка, любовь твоя

Не сможет сердце исцелить.

Тебе, родимых гор семья,

Моих страданий не избыть.

Ах, боль таю, но как мне быть.

Чтоб эту боль другой постиг?

Глубоко сердце – не открыть.

Я боль таю – и нем язык.