Першин почему-то почувствовал тревогу и сказал почти про себя:

— Что-то здесь не то.

— Да уж! — буркнул Шмаков.

И Нинель умолкла, глядя на одного и другого. И спросила, почему-то шепотом:

— Вы думаете, он не специально исчез, чтобы роман пошел нарасхват? Вы думаете…

И Нинель округлила глаза.

— Да тут думай — не думай, — задумчиво сказал Владимир Иларионович. — Вариантов возможных масса. Может быть, болен, и болен серьезно, — и ему самому и родственникам не до конкурса. Может быть, в турне, — хотя оттуда мог бы поинтересоваться и дать о себе знать. Или в командировке, и так загружен, что забыл про сроки. А может быть и такой вариант: литература — хобби, хочет утвердиться сам для себя, и только. Такое тоже возможно.

— А псевдоним? Я понимаю: Владимир Иларионович подписался бы Иларионов. Или, — Нинель кокетливо улыбнулась, — Валентинов. Ну… кто-то Снежин. Ну… кто-то Алкашин. Но Мешантов — это что?

Першин и Шмаков посмотрели на Нинель, посмотрели друг на друга, и Шмаков произнес:

— Злобный. Mechant.

— А имя? — тихо спросил Владимир Иларионович.

— Анисим — исполнитель, — тихо ответил Антон.

— Ой, — тихо сказала Нинель и обхватила себя руками.

Роман печатали на принтере, снимали на ксероксе — читали.

Роман, и правда, был неплох, то есть «Уход старика» был ничем не хуже тех произведений, что должны были получить премии.

Роман читали все, и всяк видел в романе свое.

Читала общественность, вдумчиво и неторопливо, и находила в сюжете романа скрытые намеки на неблаговидные поступки первых и известных лиц.

Читала милиция (та ее часть, что читает) — снисходительно и с интересом. Обсуждала и посмеивалась: эти рассуждения о психологическом состоянии преступника… — преступник, он и в Африке преступник.

Читали мастера детектива, с иронией и обидой. Сюжет — примитивен: убил, ограбил, раскаялся. Убил! Ударил ножом, и все — никакой фантазии. Из-за чего шумиха?!

Читали роман в литературных кругах. Спорили. Одни доказывали, что роман — середнячок, однодневка, и главное его достоинство — злободневность. Другие утверждали, что роман вскрывает глубинные пласты бытия и при каждом новом прочтении читатель открывает новый пласт.

Газетчики читали роман заинтересованно, находили в героях черты знакомых и решали, кто послужил основным прообразом.

Предполагали, озарялись, спорили, доказывали, сомневались: кто прототип Бондаря? Да это же!.. Нет, не говори, это явно… А Старик? Да тут и гадать нечего, это… Э, нет, не скажи, образ явно собирательный.

В редакции, где работал Владимир Иларионович Першин, вокруг романа велись разговоры профессиональные: обсуждали лексику автора, стилистические обороты (отдельная дискуссия возникла из-за повторов — наречий, глаголов; одни журналисты с сожалением констатировали небрежность автора, другие с мудрой улыбкой говорили о приеме нагнетения).

Особый интерес вызвал эпиграф; это и понятно, ведь он — ключ к замыслу автора. И здесь мнения тоже разделились: одни видели в эпиграфе пояснение идеи автора, другие смотрели шире и говорили, что в этом «преддверии романа» — разгадка самой истории, связанной с данной публикацией.

Эпиграф, из двух цитат, действительно был любопытен:

Один вопросительный знак после библейской фразы стоил иного тома.

А единение этих, разнородных, цитат?

Какой подтекст, какая глубинность!

Шмаков, смоля дешевые сигареты, глядя в пол и постукивая пяткой о ножку стула, буркнул, что ни о чем таком, «эпохальном», автор не думал и эпиграф выбрал наверняка почти случайно, из тех цитатников, что были под рукой, но к скептическим высказываниям Шмакова все привыкли и не придавали им особого значения.

Удивило, что Першин, чьи взвешенные суждения всегда слушали с уважением, на этот раз не принимает участия в дискуссии, и одна из сотрудниц даже спросила у Владимира Иларионовича, не заболела ли Валентина, но тут вспомнили: а автор — кто же? Кто-то из своих… Написать подобный роман могли многие, но додуматься до подобного рекламного трюка! И навеки остаться анонимным? Да отчего же — навеки?! Помилуйте! Как только роман будет издан и распродан, как только иностранное издательство укажет достойную сумму в контракте — тут же автор и объявится. Как же он докажет, что он — это он? Что за бред! Никто ничего не будет доказывать. Все окажется милой мистификацией. Автор в сговоре с каким-то издательством.

И разговор о романе принял новое направление.

Тут из дальней поездки вернулся Виктор Николаевич Ляхов, публицист, критик, знаток детективов.

Виктор Николаевич вошел с морозной улицы в теплый холл улыбаясь: как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце!

В холле Виктор Николаевич задержался у зеркала: поправил новое кашне, вспушил примятые снегом волоски на шапке и вновь улыбнулся, предвидя, какой ажиотаж вызовет у коллег его появление.

Редакция обсуждала роман.

Виктор Николаевич, все еще улыбаясь, походил по кабинетам, и везде, вместо восторженно-завистливого: «Ах, расскажи: как там», его встречали деловитым: «Да, старик, ты еще не знаешь…» (словно Виктор Николаевич вернулся не из Штатов, а из деревни Крюково), и каждый торопился рассказать ему о произведении, где было описано то, что видно в окно.

Виктор Николаевич прошел в кабинет, включил компьютер, нашел в интернете роман — он напишет рецензию, толковую рецензию человека, не подверженного массовому психозу.

Роман Ляхов прочел не без интереса: и душевный настрой героя, и влияние погоды на психику любопытны. Достойно внимания и описание бытовых мелочей, столь редкое в современной литературе. Пустячки, что, казалось бы, никак не влияют на ход повествования, создавали эффект присутствия и узнавания, и к середине романа у Виктора Николаевича появилось ощущение, что он был рядом с этим действом, в сквере, на лестнице, в квартире: на час раньше ушел, спустя полчаса прошел мимо — свидетелем события не стал, а аромат вдохнул.

Пару раз в кабинет заходили сотрудники, но Виктор Николаевич придавал лицу озабоченный вид, проводил ребром ладони по горлу, вздыхал и произносил тоном, полным усталости и сожаления: «Старик, все подробности — за мной. Но надо отписаться. Пока масть идет. Понимаешь?» Старики понимали и Ляхова не беспокоили.

Особый вкус чтению придавала загадка прототипов.

Ляхов мог согласиться с коллегами, что образ Старика — собирательный и в нем узнают себя многие публицисты уходящей эпохи (хотя и в этом случае кто-то послужил для автора каркасом — кто? Но бог с ним, со Стариком, не о нем речь), но главный герой Бондарь — Ляхов нутром чуял — был списан с реального субъекта, списан дотошно, со знанием дела. По мелочи — старое суконное пальто на вешалке, привычка чесать спину об угол шкафа, нервное постукивание левой пяткой и прочие детали, что делали образ реальным, осязаемым, — автор мог насобирать со всей округи, но дух! поток сознания — он принадлежал определенному индивидууму. Да и не мелочи вовсе все эти штучки-дрючки: словечки, жесты, привычки. Они делают образ живым, и они характерны для… кого?!

Ляхов представил неприбранную квартиру, мало похожую на жилье интеллигентного человека. Неприятный запах. Тусклый свет. И невзрачный тип с мрачным видом запихивает в стол очередной непризнанный шедевр.

Виктор Николаевич прикрыл ладонью глаза и перебрал в памяти знакомые лица.

Пролистал картотеку.

Притянуть за уши к образу Бондаря можно многих журналистов, но без погрешностей на портрет героя не накладывался никто.

И все же — эта поза, когда одна нога шарит под столом, другая обнимает ножку стула, эта манера курить, пряча сигарету в ладони, — так знакомо.

Ляхов вновь перечитал главу, где герой видит себя в зеркале: удлиненное лицо с узким подбородком, впалые щеки, маленький рот, и густые брови, и старательно прикрытые темными волосами уши, большие, рельефные, разные: одно ухо клонится к голове, второе оттопырено.