* * *
Дождь стучал по подоконнику, и сильные порывы ветра ударяли о стекло, и волновался тюль, и трепетал свет ночника, и устало урчал компьютер — все так плавно, в такт блюзу. Сейчас бы чашку ароматного чаю и хорошую книгу, а приходится лопатить километры убогой писанины.
Нет, не так представлял Владимир Иларионович Першин свое участие в работе жюри. Он, конечно, предвидел, что придется почитать и что будут романы уровня среднего, и даже низкого, но не до такой же степени! И не в таком объеме.
Глаза болели, и перенасыщение переходило в отвращение, и то, что в начале вечера выглядело не лишенным интереса, к ночи становилось откровенным бредом.
Воистину, в этой стране пишет каждый второй. Да если бы только в этой! Сколько их уехало в поисках кисельных берегов за моря-океаны, а туда же — русские писатели.
Валентина Глебовна приоткрыла дверь, спросила от порога:
— Может быть, прервешься? Выпьешь чайку?
— Пожалуй, на сегодня я все, — Владимир Иларионович хотел выключить компьютер, но решил получить почту.
Сообщений двадцать появилось на экране, и с десяток, рекламных, Владимир Иларионович удалил не читая.
Взгляд выхватил строчку: «Зная вас как человека порядочного и профессионала в своем деле»…
Першин раскрыл письмо.
«Прошу извинить мою… но… Я — любитель хорошей литературы, которой сейчас, увы… Все заполонил ширпотреб… решил поделиться с Вами своим открытием. С интересом и некоторым разочарованием просматриваю романы, представленные на конкурс… На сайте, где публикуются романы авторов, что по тем или иным причинам представляют свои работы сами, не через номинаторов… просмотрел с долей скепсиса, но каково же было мое изумление и радость открытия, когда среди словесной шелухи блеснул алмаз. Должно быть, кто-то из Ваших коллег отказал автору в номинации, и он, дабы успеть в намеченные сроки… Не хочу задеть Ваше чувство солидарности с коллегами, но…»
Жена вновь приоткрыла дверь:
— Чай стынет.
Видя интерес на лице мужа, подошла, глянула через его плечо на монитор:
— Неужели что-то интересное?
«Представляя, какой объем литературы Вам приходится прочитывать, и подозревая, что у Вас не будет ни времени, ни сил просмотреть еще и побочную линию конкурса, я решил написать Вам об этом романе. Возможно, это не бриллиант, но алмаз воды чистейшей. Ему необходима огранка таким мастером, как Вы. Простите мне мое замечание, но кое-кто из Ваших коллег, увидев талантливую вещь, испытает лишь зависть и приложит максимум усилий, чтобы никто и никогда не узнал ни имени автора, ни его произведений. И зная, что Вы никогда…»
— А он, видно, разбирается в литературе. И в шайке литературной разбирается, — сказала Валентина Глебовна. — Если талантливая вещь попадет к той же Фаине… Володя, ты должен посмотреть. Ты по первой фразе поймешь.
— Конечно, — Владимир Иларионович улыбнулся жене: умница! Все понимает.
* * *
- Ecoutes moi, je tu prie, - пел тихий мужской голос, — quelle tu belle.- Paroles, paroles, paroles… - пел женский. И мерный шум дождя. И тюль волновался. И причудливая тень блуждала близ погасшего монитора.
Чтение романа навеяло столько мыслей… Странно… Все в романе обыденно, приземленно: и сам герой, и его поступки, мысли, желания… Убийство — да, но кого сегодня удивишь убийством?
Что у него, у Першина, общего с… убийцей! А — переживал, сопереживал, жаждал, как мальчишка, благополучного исхода. И столько мыслей…
Вошла Валентина, мягкая, заспанная, в теплом розовом халатике:
— Ты не ложился?!
Владимир Иларионович потянулся к жене, прислонился плечом к мягкой теплой груди. Так хорошо сознавать, что он, Першин, живет в уютном доме возле заботливой жены, а не прозябает одинокий в мерзкой хибаре.
— Ты читал? Роман? Тот? Значит — правда? — поправляя стопку книг на стеллаже, и воротник рубашки мужа, и загнутый уголок газеты, что лежала возле компьютера, спрашивала Валентина.
Владимир Иларионович слегка качнул головой, соглашаясь:
— Я бы даже не стал редактировать. Конечно, название, «Уход старика», надо заменить. Уход, старик — и слишком просто, и… слишком претенциозно. А может — в этом свой тон?
— А стиль? — спросила Валентина, и Владимир Иларионович улыбнулся: Валя стала истинным литературоведом. Конечно, стиль — краеугольный камень мастерства. И вечером, глянув на первый абзац романа, Владимир Иларионович отметил, что стиль есть, есть авторская мелодия, а потом он просто читал, он сопереживал герою… Странно!
— И сюжет банален. Обыден. Нашпигован мелкими деталями быта, нашего, сиюминутного. Моралите в романе — никакого, но детали! Они заставляют думать. Они… И такая щемящая нотка, просто платоновская.
— Значит, талантливая вещь, — сказала Валентина. Умница! Рассудила, как всегда, здраво. Он ищет причину своего интереса — да талантливая вещь, вот и интерес. Но, как сказал Аристотель, люди неохотнее всего видят как раз то, что очевидно.
Першин вскинул голову, посмотрел на жену, и подумали они об одном, и все же Валентина уточнила вслух:
— Фаина! Да и остальные. Как же, не из их клана.
Владимир Иларионович согласно качнул головой и решительно двинул мышку, оживляя монитор. Открывая почту, вновь глянул на жену и улыбнулся ее грустной улыбке.
Владимир Иларионович скопировал письмо и (с почтового ящика, о котором знали лишь друзья) разослал его членам жюри от имени читателя.
* * *
Голубое небо, зеленая трава. Золотистый ясень замер возле пестрой клумбы. Покой и гармония.
— Увезли обломанные ветви, подсыпали земли на клумбы, подровняли грядки, заменили оборванные провода — и ничто не напоминает о буре, которая три дня властвовала над городом, — Владимир Иларионович Першин задумчиво смотрел сквозь жалюзи на бульвар и рассуждал.
Серые брючки, дорогие и новые, дымчатая рубашка с модным лейблом, узорчатый шелковый галстук — все в тон жалюзи, и Першин смотрится деталью настенной живописи.
Шмаков хмыкнул, продолжая бряцать на клавиатуре, но Першин не услышал.
— Что-то изменилось в атмосфере. Что-то неподвластное нам, недоступное ни нашему зрению, ни нашему разуму. И мы живем в ином мире, чем жили вчера. И даже не понимаем этого. Вот так и судьба человека, вот так и история народа, — в который уж раз процитировал Першин недавно прочитанный роман, и Шмаков хмыкнул откровенно.
Першин развернулся с досадой, досадуя, впрочем, больше на себя, чем на Шмакова: нашел, перед кем философствовать.
Шмаков, нескладный, как подросток, одетый в свой неизменный наряд (несвежую рубашку неопределенного цвета, дешевые китайские джинсы, выгоревшие и потертые, ботинки, не знавшие щетки), был, как всегда, суетлив и несобран. Рылся в ворохе бумаг, дергал мышку, открывал и закрывал ящик стола, копошился в том, что когда-то было портфелем. И при этом правил корректуру.
Першин вздохнул, развернулся к окну.
Не без способностей парень. Но всегда заскакивает не в тот автобус. А затолкнешь в нужный — выскочит не на той остановке.
И в тот раз фыркнул-быркнул, хлопнул дверью, ушел из редакции, а повод и не вспомнить, так, мелочевка. Пожил годик на вольных хлебах, побегал мальчишкой по городу и вернулся. Когда акции уже поделили. И теперь у Шмакова, что протрубил в конторе двадцать лет, как у юнца, ни права голоса, ни дивидендов.
И Першин вновь вздохнул.
И все же личная невезучесть — не повод насмехаться над талантом.
Кстати! Першин повернулся к Шмакову, сказал оживленно:
— Знаешь, Антон, а ведь автор — не мальчик. Он наш ровесник. Я это чувствую.
Шмаков хмыкнул, почесал рукавом нос, выдвинул верхний ящик стола, задвинул верхний ящик стола, глянул исподлобья на Першина и затюкал по клавишам.
— Да, Антон. Это так, поверь. А имя его я слышу впервые. Даже по публикациям не знаю. А ведь талант. Вне сомнения — талант.
