— Какой приятный сюрприз.

Бабицкая сняла шляпу, поправила прическу. Волосы ее, когда-то каштановые, теперь были ядовито фиолетовые.

Втиснутая в лиловый брючный костюм, Фаина наклонилась снять сапоги, и бархатные брюки, с трудом облегавшие ее пышные бедра, жалобно треснули.

— Такой очаровательный костюм, — сказала Валентина, надеясь, что голос ее прозвучит дружелюбно.

Фаина с трудом распрямилась и произнесла с придыханием:

— Вы вовсе не считаете мой костюм очаровательным.

Валентина вздохнула, сказала: «Я приготовлю чай» и поспешно удалилась на кухню.

Першин сделал широкий жест:

— Фаина Сергеевна, голубушка, прошу.

И они прошли в комнату.

— Вы всегда вдохновляли поэтов, — чуть театрально произнес Першин.

Першин говорил не о бурной деятельности Фаины Сергеевны, он говорил о мужчинах в ее жизни. Она многим покровительствовала, кормила, одевала, сводила с нужными людьми и… оставалась вновь одна.

— О нет, я никогда никого не вдохновляла, — грустно отозвалась Фаина Сергеевна. — Им просто было со мной удобно. Какое-то время.

Фаина Сергеевна была грустна и беззащитна. Першин не знал ее такой, и Владимир Иларионович растрогался:

— А тебя, как всегда, чутье не подвело. У тебя нюх на истинный талант, — Владимир Иларионович погладил Фаину Сергеевну по руке. — Ты открыла Мешантова. И не важно, вернется ли он или сгинет в лагере навеки. Роман — есть. И ты соавтор.

Снег истаял, и мокрый тротуар полон зыбким и грустным светом.

Резкий холодный ветер треплет голые деревья.

Шмаков отошел от окна, включил компьютер и долго сидел, неподвижный, глядя на каталог своих рукописей.

Теперь про любой его роман, про любой его рассказ скажут: автор подражает Мешантову.

Рукописи не горят? Пустое. Движение руки — и все. Безмолвие.

Нинель распахнула форточку, и воздух, дивный весенний воздух, потянулся в комнату.

И звякнул телефон.

Еще не начался рабочий день, а им уже неймется.

Нинель шагнула к телефону, и голос, похожий на голос Шмака, сказал хрипло:

— Ель… — и звук упавшей на пол телефонной трубки.

И тишина.