Надежда переводит дыхание – самое страшное позади. Остается лишь кухня разбитой семейной пары, которая пытается соблюсти приличия. После кратковременного путешествия в Санкт-Петербург Антонина вздумала отправиться со своим мужем к матери. «Не знаю, как я с ума не сошел. Мать и весь entourage[5] семьи, куда я вошел, мне антипатичен. Кругозор их узок, взгляды дики, все они друг с другом чуть не на ножах; при всем этом жена моя (может быть, и несправедливо) с каждым часом делалась мне ненавистнее. Мне трудно выразить Вам, Надежда Филаретовна, до какой ужасной степени доходили мои нравственные терзания».
Далее он признается, что ему пришлось искать забытья в возлияниях, но не чрезмерных, что переносить экстравагантный характер супруги ему помогает беззаветная преданность Котека, что он еще не оправился: «Не знаю, что будет дальше, но теперь я чувствую себя как бы опомнившимся от ужасного, мучительного сна, или, лучше, от ужасной, долгой болезни. Как человек, выздоравливающий после горячки, я еще очень слаб, мне трудно связывать мысли».
Пишет, что ему жаль Антонину, которая наделена многими достоинствами, несмотря на все свои оплошности: «В сущности, у нее много задатков, могущих составить впоследствии мое счастье». По окончании этой долгой жалобной исповеди Надежда оказывается вознаграждена выражением признательности, которое несказанно радует ее: «Это, однако ж, не мешает этой усталой, но не разбитой душе гореть самой бесконечно глубокой благодарностью к тому стократ дорогому и неоцененному другу, который спасает меня. […] Сердце мое полно. Оно жаждет излияния посредством музыки. Кто знает, быть может, я оставлю после себя что-нибудь в самом деле достойное славы первостепенного художника. Я имею дерзость надеяться, что это будет. […] Надежда Филаретовна, я благословляю Вас за все, что Вы для меня сделали».
Поняв, что «ее» Чайковский к ней вернулся, после всех ужасных тревог Надежда думает теперь лишь о том, как лучше доказать свое превосходство над нахалкой, которой не удалось его украсть у нее.
Узнав, что он находится в Каменке, неподалеку от Киева, у своей сестры, в компании двух своих младших братьев и без жены, она ликует. Чтобы набраться терпения в ожидании окончательного разрыва, на который она не смеет надеяться, она в десятый раз перечитывает одну и ту же фразу из письма Чайковского от 8 июля: «Я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова».
Пока Надежда довольствуется и признанием Чайковского, что «самозванка» ему противна. В этом она увидела подтверждение чудесного сходства характера композитора с ее собственным. Для него, как и для нее, любовь к музыке была запретом для всякой любви земной. Однако ее начинает терзать легкое сомнение. Нормально ли это для мужчины тридцати семи лет, будь он даже и музыкант, испытывать неудержимое физическое отвращение к двадцативосьмилетней жене, решившей во что бы то ни стало соблазнить его? Нет ли здесь признака некоего отклонения от нормального мужского поведения? Не ищет ли Чайковский удовлетворения, которое женщина дать ему не способна, где-то еще? Со смешанными чувствами, в плену у подозрений и сочувствия, Надежда вспоминает о слухах, которые ходят по Москве насчет сомнительных нравов некоторых консерваторских учеников Николая Рубинштейна. Мысль ее возвращается к явной нежности Чайковского к очаровательному Котеку, к интересу, который он проявляет к другим молодым людям своего окружения. Но она тотчас отгоняет мысль о каком бы то ни было отклонении у человека, привыкшего к чистоте высочайших вершин искусства. Кроме того, новое письмо от него, которое она получает, находясь в Браилове, дарит ей уверенность в нормальном состоянии композитора.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
