Заключенной в Плещееве Надежде остается лишь вдыхать исходящий от писем «неблагодарного» аромат успеха, который день ото дня все больше ободряет их и все больше отдаляет друг от друга. То, о чем мечтает она, идет вразрез с тем, чего желает он. Впервые их сердца не бьются в унисон. Кто виноват? Может быть, она слишком властная, слишком нетерпимая? Или это он эгоист, безвольный, растрачивающий себя даром? Однако нескольких строчек Чайковского хватает, чтобы она все простила ему и снова начала надеяться неизвестно на что. Он пишет ей о Константинополе, Неаполе, Риме, Париже...
Тем временем жизнь в России продолжается, то монотонная, то суматошная, и Надежда переносит ее то терпеливо, то вспыхивая негодованием. Ее сын Владимир фон Мекк идиотски разоряется, проигравшись; другой сын, слабохарактерный Коля, подмятый своей инфернальной супругой Анной, потерял всякую волю и смешался с племенем Давыдовых; дочь Лидия совершенно онемечилась от жизни с Левисом-оф-Менаром; другая дочь, Соня, потеряв первого ребенка, вышла замуж повторно, очень опрометчиво; а меньшая, Милочка, оказалась такой кокеткой и веселушкой, что не замедлит влюбиться в какого-нибудь пройдоху. К счастью, Надежда может положиться на свою дочь Юлию, чувства и поведение которой всегда держала под контролем, чтобы всегда иметь ее под рукой. Но вот и Юлии довелось испытать любовь не только дочернюю, о чем она с трепетом сообщает своей тиранической матери. Баронесса слушает ее в оцепенении. Кто бы мог предположить, что эта старая дева тридцати пяти лет, несколько увядшая уже, может подпасть под шарм такого мужчины, как Владислав Пахульский, которого фон Мекк держит в качестве секретаря, скрипача и фактотума! Она обрушивает свой гнев на бормочущую в слезах, провинившуюся, но не сдающуюся дочь. Привыкшая к послушанию близких, Надежда внезапно натыкается в своем собственном ребенке на упорство страсти столь же непоколебимой, сколь непростительной. Взбешенная, она напишет Чайковскому 22 сентября 1888 года, чтобы поведать ему о «скандальном» предательстве Юлии. «Для меня это составляет огромную и незаменимую потерю, я теряю мою дочь, которая мне необходима и без которой мое существование невозможно».
Но между помолвкой и свадьбой баронесса думает о том, что девушка имеет бессчетные возможности одуматься и взять свое слово назад. Так, она отказывается пока признать, что задета в своем материнском авторитете, как недавно в эпистолярных отношениях с Чайковским. Кроме того, возможно, зря она прислушивалась к злым сплетням о любимом? Вне всякого сомнения, Юлия поступила более низко, влюбившись в такого, как Пахульский, чем Чайковский, увлекающийся время от времени очередными юнцами. Возможно, ему достаточно с ними невинных нежностей, похлопывания по щеке, отцовского поцелуя! Не в состоянии представить отношения более интимные, она размышляет о том, что настоящая страсть не может ограничиваться физическим контактом между мужчиной и женщиной и что уж лучше любить, не различая полов, чем не любить вообще. Именно потому, что музыка – это прежде всего полная самоотдача, артист иногда дарит свою душу и тело кому попало. Все красивое и новое, оказывающееся около него, привлекает его с неудержимой силой. Что представляется ей действительно важным, так это искренность его порыва, а не достоинства облюбованного им объекта. Только люди недалекие могут ставить человеку в упрек то, что он выбрал себе партнера по удовольствиям в собственном лагере.
Однако, придумывая аргументы, которые она выставила бы хулителям своего великого друга, она испытывает стеснение при мысли о большом секрете, который он носит в себе и который никогда не осмеливался ей открыть, из страха разонравиться ей. Словно бы она не в состоянии все понять, когда речь идет о чувствах и пусть даже действиях, облеченных в музыку! Словно жизненные повороты не научили ее во всем распознавать таинственный знак судьбы! Впрочем, эти последние годы для нее были слишком богаты различными волнениями. Среди ее близких рождения и смерти сменялись с ритмом инфернальным.
В сентябре 1886-го дорогой Коля и отвратительная Анна произвели на свет дочь, Киру. И вот Надежда стала бабушкой ребенка, двоюродным дедом которого является Чайковский, – событие, заслуживающее того, чтобы с жаром благодарить Бога и выносить семейные иконы. Однако на следующий год Чайковский с прискорбием сообщает о смерти своей дорогой племянницы, Тани Давыдовой, морфинистки и истерички. Следом уходит и сестра композитора, Александра, мать Тани, также наркоманка в последней степени. Если бы хоть успехи Чайковского могли облегчить его страдания! Однако его последняя опера, «Чародейка», представленная 20 октября 1887 года в Санкт-Петербурге, с грохотом проваливается.
И три недели спустя он еще не в состоянии оправиться после неудачи и пишет Надежде: «Опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе – за что и почему».
Взволнованная его отчаянием, Надежда пытается убедить его, что критики – набитые дураки, что число его поклонников не уменьшится от их злобных выпадов и что весь мир будет почитать его как равного величайшим. Несколько дней спустя, поскольку ее аргументов ему явно недостаточно и он даже пишет, что она «охладела» к нему и отстранилась, она изливает на него всю свою любовь, душевную щедрость и протест: «Как вы могли подумать, дорогой мой, чтобы Вы стали мне более чужды, чем были прежде? Напротив, чем больше уходит времени, чем больше я испытываю разочарований и горя, тем более Вы мне близки и дороги. В Вашей неизменной дружбе и в Вашей неизменно божественной музыке я имею единственное наслаждение и утешение в жизни. Все, что идет от Вас, всегда доставляет мне только счастье и радость. Когда мне невыносимо тяжело и горько, я прошу сыграть мне дуэт Дюнуа и короля из „Орлеанской девы“ или сцену дуэли из „Евгения Онегина“, и я забываю все тяжелое земное, я уношусь в тот неведомый, неразгаданный мир, в который нас манит музыка. Когда я только думаю о Вашей музыке, так я прихожу в экстаз».
А тремя месяцами позже она так анализирует суть своего характера в письме к тому же получателю: «Я человек, который всю жизнь живет сердцем; мне надо всегда кого-нибудь любить, кого-нибудь баловать, о ком-нибудь заботиться, но теперь мне не к кому применить своей потребности. Дети так велики, что баловать их нельзя, а заботливость моя им надоедает, внуков мне не дают, вот я и перенесла свою нежность и потребность любви на маленьких собачек: им очень приятно, когда я их балую, против моей заботливости они не восстают, потому что вполне признают мой авторитет».
Перечитывая письмо, прежде чем положить в конверт, Надежда вспоминает совсем недавнее письмо, в котором, говоря об их с Чайковским отношениях, употребила выражение «Ваша неизменная дружба».[27] И внезапно все ей становится ясно: она больше не думает ни о детях, ни о собачках, ни даже о музыке. Ей кажется, что в трех словах – «Ваша неизменная дружба» – она заключила счастье и трагедию своей жизни. Упрямо отказываясь от всякой встречи с Чайковским, ото всякого физического контакта, от возможности обменяться взглядами, она повиновалась инстинкту, который толкает верующих любить Бога просто за то, что Он недосягаем и невидим. Надежде приходит понимание того, что, надеясь забыться в путешествиях, она всегда увозит с собой в странствия невидимую часовню, где молитва, – музыку. Лишив себя мужчины, она приобрела религию. Став слепой и ликующей верующей, монахиней без пострига, она должна бы гордиться этим, однако сомнение гложет ее. Проведя более десяти лет в борьбе, дабы охранить свои отношения с Чайковским от малейшей трещины, она спрашивает себя, не она ли, сама того не желая, подтолкнула его искать удовольствия в другом месте, может быть, даже в занятиях предосудительных. Эта мысль ужасает ее, затем успокаивает. Ей шестьдесят шесть, ему сорок семь. В этом возрасте для удовольствия души и тела между двумя представителями элиты не может быть ничего, кроме экзальтации музыки.
