Вызванный для подавления июльского движения батальон усердно брал в свое время дворец Кшесинской и был затем в качестве особо надежной части водворен в Петропавловке. Во вчерашнем митинге, определившем судьбу крепости, самокатчики, как выяснилось, не принимали участия: дисциплина еще сохранилась у них настолько, что офицерству удалось удержать солдат от выхода на крепостной двор. В расчете на самокатчиков комендант крепости высоко держит голову, часто сносится по телефону со штабом Керенского и даже собирается будто бы арестовать большевистского комиссара. Нельзя терпеть неопределенного положения ни одной лишней минуты! По приказанию из Смольного, Благонравов идет противнику наперерез: комендант подвергается домашнему аресту, телефонные аппараты снимаются во всех офицерских квартирах. Из правительственного штаба возбужденно запрашивают, почему умолк комендант и что вообще происходит в крепости. Благонравов почтительно докладывает по телефону, что крепость отныне исполняет только распоряжения Военно-революционного комитета, с которым правительству и надлежит в дальнейшем сноситься.

Все части крепостного гарнизона принимают арест коменданта с полным удовлетворением. Но самокатчики держатся уклончиво. Что скрывается за их угрюмым молчанием: притаившаяся враждебность или последние колебания? "Решаем устроить специальный митинг для самокатчиков, — пишет Благонравов, — и пригласить на него наши лучшие агитационные силы, и в первую голову Троцкого, пользующегося громадным авторитетом и влиянием на солдатские массы". Часа в четыре пополудни весь батальон собрался в помещении соседнего цирка Модерн. В качестве правительственного оппонента выступал генерал-квартирмейстер Пораделов, считавшийся эсером. Его возражения были настолько осторожны, что казались двусмысленными. Тем сокрушительнее наступали представители Комитета. Дополнительная ораторская битва за Петропавловскую крепость закончилась, как и следовало предвидеть: всеми голосами против 30 батальон одобрил резолюцию Троцкого. Еще один из возможных вооруженных конфликтов был разрешен до боя и без крови. Это и есть октябрьское восстание. Таков его стиль.

На крепость можно было отныне опираться со спокойной уверенностью. Оружие из арсенала выдавалось без помех. В Смольном, в комнате фабрично-заводских комитетов, стояли в очереди делегаты предприятий за ордером на оружие. Столица видела за годы войны немало хвостов: теперь впервые образовался хвост на винтовки. Из всех районов тянулись к арсеналу грузовики. "Петропавловскую крепость нельзя было узнать, — пишет рабочий Скоринко. — Воспетая ее тишина была нарушена пыхтением автомобилей, скрипом подвод, криками. У складов была особенная толкотня. Здесь же, мимо нас, проводят первых пленных — офицеров и юнкеров". В этот день получил винтовки 180-й пехотный полк, разоруженный за активное участие в июльском восстании.

Результаты митинга в цирке Модерн обнаружились и с другой стороны: самокатчики, несшие с июля охрану Зимнего дворца, самовольно снялись с караула, заявив, что далее охранять правительство не согласны. Это был серьезный удар. Самокатчиков пришлось заменить юнкерами. Военная опора правительства все больше сводилась к офицерским школам, что не только сужало ее до крайности, но и окончательно обнажало ее социальный состав.

Рабочие путиловской верфи, и не только они, предлагали Смольному приступить к скорейшему разоружению юнкеров. Если бы эта мера, после соответственной подготовки, по соглашению с нестроевыми командами школ, была проведена в ночь на 25-е, взятие Зимнего дворца не представляло бы никаких затруднений. Если бы юнкера были разоружены хотя бы ночью на 26-е, после взятия Зимнего, не произошло бы попытки контрвосстания 29 октября. Но руководители еще во многом проявляли «великодушие», на самом деле избыток оптимистической уверенности, и не всегда достаточно внимательно прислушивались к трезвому голосу низов: отсутствие Ленина сказалось и в этом. Последствия упущений пришлось поправлять массам, при излишних жертвах с обеих сторон. В серьезной борьбе нет худшей жестокости, чем несвоевременное «великодушие».

В дневном заседании предпарламента Керенский пел свою лебединую песню. За последнее время население России, особенно столицы, находится в тревоге: "призывы к восстанию ежедневно помещаются в газетах большевиков". Оратор цитировал статьи разыскиваемого государственного преступника Владимира Ульянова-Ленина. Цитаты были ярки и неоспоримо доказывали, что вышепоименованное лицо призывает к восстанию. И когда? В такой момент, когда правительство обсуждает вопрос о передаче земель в руки крестьянских комитетов и о принятии мер к окончанию войны. Власти не спешили до сих пор с разгромом заговорщиков, чтобы дать им самим возможность исправить свою ошибку. "Вот это-то и плохо", — кричат из того сектора, где руководит Милюков. Но Керенский не теряется: "Я вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но зато более верно, а в нужный момент и более решительно". Эти слова странно звучат в этих устах! Во всяком случае, "в настоящее время прошли все сроки", большевики не только не раскаялись, но вызвали две роты и производят самовольную раздачу оружия и патронов. Правительство намерено на этот раз положить конец бесчинствам черни. "Я говорю с совершенным сознанием: черни". Справа встречают бурными аплодисментами оскорбление по адресу народа. Он, Керенский, уже приказал произвести необходимые аресты. "Особенно нужно отметить выступления председателя петроградского Совета Кронштейна-Троцкого". Да будет известно: сил у правительства более чем достаточно; с фронта непрерывно поступают требования решительных мер против большевиков. В этот момент Коновалов передает оратору телефонограмму Военно-революционного комитета по частям гарнизона: "привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений". Керенский торжественно заключает: "На языке закона и судебной власти это именуется состоянием восстания". Милюков свидетельствует: "Керенский произнес эти слова довольным тоном адвоката, которому удалось, наконец, уличить своего противника". Те группы и партии, которые осмелились поднять руку на государство, "подлежат немедленной решительной и окончательной ликвидации". Весь зал, кроме левого сектора, демонстративно аплодирует. Речь заканчивается требованием: сегодня же, в этом же заседании, дать ответ, может ли правительство "исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания".

Не дожидаясь голосования, Керенский вернулся в штаб, уверенный, по собственным словам, что не пройдет и часа, как он получит нужное ему — неизвестно, для чего — решение. Вышло, однако, иначе. С двух до шести вечера шли в Мариинском дворце фракционные и междуфракционные совещания для выработки формулы перехода: участники как бы не понимали, что дело идет об их переходе в небытие. Ни одна из соглашательских групп не решалась отождествлять себя с правительством. Дан говорил: "Мы, меньшевики, готовы до последней капли крови защищать Временное правительство; но пусть оно даст возможность демократии сплотиться вокруг него". К вечеру левые фракции, измотавшиеся в поисках выхода, объединились на заимствованной Даном у Мартова формуле, возлагавшей ответственность за восстание не только на большевиков, но и на правительство, требовавшей немедленной передачи земель в ведение земельных комитетов, выступления перед союзниками в пользу мирных переговоров и пр. Так апостолы умеренности пытались в последнюю минуту подделаться под лозунги, которые вчера еще клеймились ими как демагогия и авантюризм. Безоговорочную поддержку обещали правительству, кроме кооператоров, только кадеты и казаки, две группы, которые собирались опрокинуть Керенского при первой возможности. Но они остались в меньшинстве. Поддержка предпарламента немного могла бы прибавить правительству. Но Милюков прав: отказ в поддержке отнимал у правительства последние остатки авторитета. Ведь состав предпарламента был определен самим правительством несколько недель тому назад!