Волны ожесточения поднимали со дна немало мути. В Костромской губернии "наблюдается черносотенная и антиеврейская агитация. Преступность развивается… Замечается упадок интереса к политической жизни страны". Последняя фраза в донесении комиссара означает: образованные классы поворачиваются спиною к революции. Неожиданно раздается в Подольской губернии голос черносотенного монархизма: комитет села Демидовки не признает Временного правительства и "вернейшим вождем русского народа" считает государя Николая Александровича; если Временное правительство не уйдет, то "мы примкнем к немцу". Такие смелые признания, однако, единичны: монархисты из крестьян давно перекрасились вслед за помещиками. Местами, как в той же Подольской губернии, воинские части вместе с крестьянами громят винокуренные заводы. Комиссар доносит об анархии. "Гибнут села и люди; гибнет революция". Нет, революция далека от гибели. Она прокладывает себе более глубокое русло. Ее неистовые воды приближаются к устью.

В ночь под 8 сентября крестьяне села Сычевки, Тамбовской губернии, с дубинами и вилами, идя со двора на двор, созывают всех от мала до велика громить помещика Романова. На сходе одна группа предлагает отобрать имение в порядке, разделить имущество между населением, постройки сохранить для культурных целей.

Беднота требует сжечь усадьбу, не оставлять камня на камне. Бедноты больше. В ту же ночь море огня охватило имения всей волости. Было сожжено все, что поддавалось пламени, даже опытное поле, вырезан племенной скот, "пьянствовали до безумия". Огонь перекидывается из волости в волость. Лапотное воинство не ограничивается уже патриархальными вилами и косами. Губернский комиссар телеграфирует: "Крестьяне и неизвестные лица, вооруженные револьверами и ручными гранатами, громят имения в Раненбургском и Ряжском уездах". Высокую технику в крестьянское восстание внесла война. Союз собственников доносит, что за три дня сожжено 24 имения. "Местные власти бессильны восстановить порядок". С запозданием прибыл отряд, посланный командующим войсками, введено военное положение, запрещены собрания, идут аресты зачинщиков. Овраги завалены помещичьим добром, реки поглощают немало награбленного.

Пензенский крестьянин Бегишев рассказывает: "В сентябре все поехали громить Логвина (его громили еще в 1905 году). К имению и от него тянулась вереница упряжек, сотни мужиков и баб стали угонять и увозить скот, хлеб и пр. Вытребованный Земской управой отряд пытался отбить кое-что из захваченного, но баб и мужиков собралось к волости около 500 человек, и отряд разъехался". Солдаты, очевидно, совсем не рвались восстанавливать попранные помещичьи права.

Начиная с последних чисел сентября, в Таврической губернии, по воспоминаниям крестьянина Гапоненко, "крестьяне стали громить экономии, разгонять заведывающих, забирать хлеб из амбаров, рабочий скот, мертвый инвентарь… Даже ставни с окон, двери с построек, полы из комнат и крыши цинковые срывались и забирались". "Сперва приходили только пешком, брали и носили, — рассказывает минский крестьянин Грунько, — а потом уже позапрягали коней, кто имел, и целыми обозами возили. Не было розмина… Так возили и носили, как начали с 12 часов дня, двое суток днем и ночью без перебива. За эти двое суток очистили все". Захват имущества, по словам московского крестьянина Кузьмичева, оправдывали так: "Помещик был наш, мы ему работали, и достояние, бывшее у него, нам одним должно достаться". Некогда дворянин говорил крепостным: "Вы — мои, и все ваше — мое". Теперь крестьяне откликнулись: "Барин наш, и все добро наше".

"В некоторых местах стали тревожить помещиков по ночам, — вспоминает другой минский крестьянин Новиков. — Все чаще стали гореть помещичьи усадьбы". Дошла очередь до имения великого князя Николая Николаевича, бывшего верховного главнокомандующего. "Когда забрали все то, что можно было забрать, то принялись ломать печи и выбирать вьюшки, вынимать полы и доски и все это таскать домой…" За этими разрушительными действиями стоял многовековой, тысячелетний расчет всех крестьянских войн: срыть до основания укрепленные позиции врага, не оставить место, где он мог бы преклонить голову. "Более благоразумные, — вспоминает курский крестьянин Цыганков, — говорили: "Не нужно уничтожать постройки, они нам будут нужны… для школ и больниц", но большинство было таких, которые кричали, что нужно все уничтожить, чтобы негде было укрываться на случай чего нашим врагам…" "Крестьяне захватывали все помещичье имущество, — рассказывает орловский крестьянин Савченко, — выгоняли помещиков из имений, выламывали в домах помещиков окна, двери, полы, потолки… Солдаты говорили, что если разорять волчиные гнезда, то нужно и волков подавить. Через такие угрозы главные и крупные помещики поскрывались, поэтому убийств помещиков не было".

В деревне Залесье, Витебской губернии, сожгли амбары с зерном и сеном в принадлежащем французу Барнарду имении. Мужики тем меньше склонны были разбираться в подданстве, что многие помещики спешили переводить свои земли на привилегированных иностранцев. "Французское посольство просит принять меры". В прифронтовой полосе в середине октября трудно было принимать «меры» даже и в угоду французскому посольству.

Разгром большого имения под Рязанью шел четыре дня, "в грабеже участвовали даже дети". Союз земельных собственников довел до сведения министров, что если не будут приняты меры, то "возникнут самосуды, голод и гражданская война". Непонятно, почему помещики о гражданской войне все еще говорят в будущем.

На съезде кооперации Беркенгейм, один из вождей крепкого торгового крестьянства, говорил в начале сентября: "Я убежден, что не вся еще Россия превратилась в сумасшедший дом, что пока обезумело главным образом население больших городов". Этот самодовольный голос солидной и консервативной части крестьянства безнадежно запоздал: как раз в этом месяце деревня окончательно сорвалась со всех петель благоразумия и неистовством борьбы далеко оставила за собой "сумасшедшие дома" городов.

В апреле Ленин считал еще возможным, что патриотические кооператоры и кулаки потянут за собой главную массу крестьянства на путь соглашения с буржуазией и помещиками. Тем неутомимее он настаивал на создании особых советов батрацких депутатов и на самостоятельной организации беднейших крестьян. Месяц за месяцем обнаруживал, однако, что эта часть большевистской политики не прививается. За вычетом Прибалтики, батрацких советов совершенно не было. Крестьянская беднота также не нашла самостоятельных форм организации. Объяснять это только отсталостью батраков и беднейших слоев деревни значило бы обходить существо дела. Главная причина коренилась в существе самой исторической задачи: демократического аграрного переворота.

На двух важнейших вопросах: аренды и наемного труда — убедительнее всего обнаруживается, как общие интересы борьбы с пережитками крепостничества отрезали дорогу к самостоятельной политике не только бедноте, но и батракам. Крестьяне арендовали у помещиков в Европейской России 37 миллионов десятин, около 60% всей частновладельческой земли, и уплачивали ежегодную арендную дань в 400 миллионов рублей. Борьба против кабальных условий аренды стала после февральского переворота важнейшим элементом крестьянского движения. Меньшее, но все же очень значительное место заняла борьба сельских рабочих, противопоставлявшая их не только помещичьей, но и крестьянской эксплуатации. Арендатор боролся за облегчение условий аренды, рабочий — за улучшение условий труда. Оба они, каждый по-своему, исходили из признания помещика собственником и хозяином. Но с того момента, когда открылась возможность довести дело до конца, т. е. отобрать землю и самим сесть на нее, беднота переставала интересоваться вопросами аренды, а профессиональный союз начинал терять свою притягательную силу для батрака. Именно сельские рабочие и бедняки-арендаторы своим присоединением к общему движению придали крестьянской войне последнюю решительность и бесповоротность. Не с такой полнотой поход против помещиков захватывал и противоположный полюс деревни. Пока дело не доходило до открытого восстания, верхи крестьянства играли в движении видную, подчас руководящую роль. В осенний период зажиточные мужики со все возрастающим недоверием глядели на разлив крестьянской войны: они не знали, чем это кончится, у них было, что терять, — они отодвигались к стороне. Но отстраниться полностью им все же не удалось: деревня не позволила.