На следующий день Каменев, по соглашению с Зиновьевым, сдал в газету Горького заявление, направленное против вынесенного накануне решения. "Не только я и Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков — так писал Каменев, — находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом… Ставить все… на карту выступления в ближайшие дни — значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги…" Оппортунисты всегда чувствуют себя "слишком сильными", чтобы ввязываться в борьбу.

Письмо Каменева было прямым объявлением войны ЦК, притом по такому вопросу, где никто не собирался шутить. Положение сразу приняло чрезвычайную остроту. Оно осложнилось несколькими другими личными эпизодами, имевшими общий политический источник. В заседании Петроградского Совета, 18-го, Троцкий, в ответ на поставленный противниками вопрос, заявил, что Совет восстания на ближайшие дни не назначал, но если бы оказался принужден назначить, то рабочие и солдаты выступили бы как один человек. Каменев, сосед Троцкого по президиуму, немедленно поднялся для краткого заявления: он подписывается под каждым словом Троцкого. Это был коварный ход: в то время как Троцкий оборонительной по внешности формулой юридически прикрывал наступательную политику, Каменев попытался использовать формулу Троцкого, с которым он радикально расходился, для прикрытия прямо противоположной политики.

Чтобы парализовать действие каменевского маневра, Троцкий в тот же день говорил в докладе на Всероссийской конференции фабрично-заводских комитетов: "Гражданская война неизбежна. Надо только организовать ее более бескровно, менее болезненно. Достигнуть этого можно не шатаниями и колебаниями, а только упорной и мужественной борьбой за власть". Слова о шатаниях были, явно для всех, направлены против Зиновьева, Каменева и их единомышленников.

Вопрос о выступлении Каменева в Совете Троцкий перенес, кроме того, на рассмотрение ближайшего заседания ЦК. В промежутке Каменев, желая развязать себе руки для агитации против восстания, подал в отставку из ЦК. Вопрос разбирался в его отсутствие. Троцкий настаивал на том, что "создавшееся положение совершенно невыносимо" и предлагал отставку Каменева принять.<<В изданных в 1929 г. протоколах ЦК за 1917 год сказано, будто Троцкий объяснял свое заявление в Совете тем, что "оно было вынуждено Каменевым". Тут явно ошибочная запись или неправильная позднейшая редакция. Заявление Троцкого не нуждалось в особых объяснениях: оно вытекало из обстоятельств. По любопытной случайности, Московский областной комитет, целиком поддерживавший Ленина, оказался вынужден в тот же день, 18-го, опубликовать в московской газете заявление, почти дословно воспроизводившее формулу Троцкого: "…мы не заговорщицкая партия и своих выступлений тайком не назначаем… Когда мы решим выступить, то об этом скажем в своих печатных органах…" Иначе и нельзя было ответить на прямые вопросы врагов. Но если заявление Троцкого не было и не могло быть вынуждено Каменевым, то оно было сознательно скомпрометировано его фальшивой солидарностью, притом в таких условиях, когда Троцкий не имел возможности поставить необходимую точку над "и".>>

Свердлов, поддержавший предложение Троцкого, огласил письмо Ленина, клеймившее Зиновьева и Каменева за их выступление в газете Горького штрейкбрехерами и требовавшее их исключения из партии. "Увертка Каменева на заседании Петроградского Совета, — писал Ленин, — есть нечто прямо низкое; он, видите ли, вполне согласен с Троцким. Но неужели трудно понять, что Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал. Неужели трудно понять, что… решение о необходимости вооруженного восстания, о том, что оно вполне назрело, о всесторонней подготовке и т. д… обязывает при публичных выступлениях не только вину, но и почин сваливать на противника… Увертка Каменева — просто жульничество".

Отправляя свой негодующий протест через Свердлова, Ленин не мог еще знать, что Зиновьев письмом в редакцию центрального органа заявил: его, Зиновьева, взгляды "очень далеки от тех, которые оспаривает Ленин", и он, Зиновьев, "присоединяется к вчерашнему заявлению Троцкого в Петроградском Совете". В таком же духе выступил в печати и третий противник восстания, Луначарский. В довершение злонамеренной путаницы письмо Зиновьева, напечатанное в Центральном органе как раз в день заседания ЦК, 20-го, оказалось сопровождено сочувственным примечанием от редакции: "Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением Зиновьева (а также заявлением Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками". Это был новый удар в спину, притом с такой стороны, откуда его никто не ожидал. В то время как Зиновьев и Каменев выступили во враждебной печати с открытой агитацией против решения ЦК о восстании, центральный орган осуждает «резкость» ленинского тона и констатирует свое единомыслие с Зиновьевым и Каменевым "в основном". Как будто в тот момент был более основной вопрос, чем вопрос о восстании! Согласно краткому протоколу, Троцкий заявил на заседании ЦК: "Недопустимы письма в ЦО Зиновьева и Луначарского, как и заметка от редакции". Свердлов поддержал протест.

В редакцию входили тогда Сталин и Сокольников. Протокол гласит: "Сокольников сообщает, что не принимал участия в заявлении от редакции по поводу письма Зиновьева и считает это заявление ошибочным". Выяснилось, что Сталин единолично — против другого члена редакции и большинства ЦК — поддержал Каменева и Зиновьева в самый критический момент, за четыре дня до начала восстания, сочувственным заявлением. Возмущение было велико.

Сталин выступил против принятия отставки Каменева, доказывая, что "все наше положение противоречиво", т. е. взял на себя защиту той смуты, которую вносили в умы члены ЦК, выступавшие против восстания. Пятью голосами против трех принимается отставка Каменева. Шестью голосами, снова против Сталина, выносится решение, воспрещающее Каменеву и Зиновьеву вести борьбу против ЦК. Протокол гласит: "Сталин заявляет, что выходит из редакции". Чтобы не усугублять и без того нелегкое положение, ЦК отставку Сталина отклоняет.

Поведение Сталина может показаться необъяснимым в свете созданной вокруг него легенды; на самом деле оно вполне отвечает его духовному складу и политическим методам. Перед большими проблемами Сталин всегда отступает — не вследствие отсутствия характера, как Каменев, а вследствие узости кругозора и недостатка творческого воображения. Подозрительная осторожность почти органически вынуждает его в моменты больших решений и глубоких расхождений отступать в тень, выжидать и, если возможно, страховаться на два случая. Сталин голосовал с Лениным за восстание. Зиновьев и Каменев открыто боролись против восстания. Но если отбросить "резкость тона" ленинской критики, то "в основном мы остаемся единомышленниками". Свое примечание Сталин сделал отнюдь не по легкомыслию: наоборот, он тщательно взвешивал обстоятельства и слова. Но 20 октября он не считал возможным разрушить бесповоротно мост к лагерю противников переворота.

Показания протоколов, которые мы вынуждены цитировать не по оригиналу, а по официальному тексту, обработанному в сталинской канцелярии, не только показывают действительное расположение фигур в большевистском ЦК. Но и, несмотря на краткость и сухость, развертывают перед нами подлинную панораму партийного руководства, каким оно было на деле со всеми его внутренними противоречиями и неизбежными личными шатаниями. Не только историю в целом, но и наиболее дерзкие перевороты совершают люди, которым ничто человеческое не чуждо. Неужели же это умаляет значение совершенного? Если бы развернуть на экране самую блестящую из побед Наполеона, то кинематографическая лента показала бы нам наряду с гениальностью, размахом, находчивостью, героизмом — также и нерешительность отдельных маршалов, и путаницу генералов, не умеющих читать карту, и тупость офицеров, и панику целых отрядов, вплоть до расстроенных от страха кишечников. Этот реалистический документ свидетельствовал бы только, что армия Наполеона состояла не из автоматов легенды, а из живых французов, воспитавшихся на переломе двух веков. И картина человеческих слабостей только ярче подчеркивала бы грандиозность целого.