Не было ли, однако, легкомысленное поведение властей только маскировкой их действительных намерений? Не собирался ли штаб, под прикрытием бюрократической наивности, нанести Военно-революционному комитету внезапный удар? Такое покушение со стороны растерянных и деморализованных органов Временного правительства считалось Смольным маловероятным. Но Военно-революционный комитет принял все же простейшие меры предосторожности: в наиболее близких казармах дежурили днем и ночью роты при оружии, готовые, по первому сигналу тревоги, прибыть на помощь Смольному.
Несмотря на отмену крестного хода, буржуазная печать предрекала на воскресенье кровопролитие. Соглашательская газета сообщала с утра: "Сегодня власти ожидают выступления с большей вероятностью, чем 20-го". Так уже в третий раз в течение одной недели: 17, 20 и 22-го — порочный мальчик обманывал народ лживым криком "волк!". В четвертый раз, если верить старой басне, мальчик попадет волку в зубы.
Печать большевиков, призывая массы на собрания, говорила о мирном подсчете революционных сил накануне съезда советов. Это вполне отвечало замыслу Военно-революционного комитета: провести гигантский смотр без столкновений, без применения оружия и даже без его демонстрации. Надо было показать массе ее самое, ее численность, ее силу, ее решимость. Единодушием множества надо было заставить врагов скрыться, попрятаться, не выступать. Обнаружением бессилия буржуазии перед массовидностью рабочих и солдат надо было стереть в их сознании последние тормозящие воспоминания об июльских днях. Надо было достигнуть того, чтобы, увидев себя самих, массы сказали себе: никто и ничто не сможет более противиться нам.
"Испуганное население, — писал через пять лет Милюков, — осталось дома или держалось в стороне". Дома осталась буржуазия: она действительно была запугана своей прессой. Все остальное население потянулось с утра на собрания: молодые и старые, мужчины и женщины, подростки и матери с детьми на руках. Таких митингов еще не было за время революции. Весь Петроград, за вычетом верхних слоев, представлял сплошной митинг. В переполненных до отказа помещениях аудитория обновлялась в течение ряда часов. Новые и новые волны рабочих, солдат, матросов подкатывали к зданиям и заполняли их. Всколыхнулся мелкий городской люд, пробужденный воплями и предостережениями, которые должны были его запугать. Десятки тысяч омывали гигантское здание Народного дома, переливались по коридорам, сплошной, возбужденной и в то же время дисциплинированной массой заполняли театральные залы, коридоры, буфет и фойе. На железных колоннах и окнах висели гирлянды и гроздья человеческих голов, ног, рук. В воздухе царило то электрическое напряжение, которое знаменует близкий разряд. Долой Керенского! Долой войну! Власть советам! Никто из соглашателей не смел уже выступать перед этими докрасна накаленными толпами с возражениями или предостережениями. Слово принадлежало большевикам. Все ораторские силы партии, включая и прибывших на съезд делегатов провинции, были поставлены на ноги. Изредка выступали левые эсеры, кое-где — анархисты. Но и те и другие старались поменьше отличаться от большевиков.
Часами стояли люди окраин, подвальных этажей и чердаков в убогих пальто, с шапками и тяжелыми платками на головах, с просочившейся внутрь обуви грязью улиц, с застрявшим в горле осенним кашлем, сомкнувшись плечом к плечу, все больше уплотняясь, чтобы дать место новым, чтобы дать место всем, и слушали без устали, жадно, страстно, требовательно, боясь упустить то, что нужнее всего понять, усвоить и сделать. Казалось, за истекшие месяцы, за последние недели, за самые последние дни сказаны уже все слова. Но нет, сегодня они звучат иначе. Массы переживают их по-новому, уже не как проповедь, а как обязательство действия. Опыт революции, войны, тяжелой борьбы, всей горькой жизни поднимается из глубин памяти каждого угнетенного нуждою человека и вкладывается в эти простые и повелительные лозунги. Так дальше не может идти. Надо проломить выход к будущему.
К этому простому и удивительному дню, ярко выделяющемуся на не бледном и без того фоне революции, обращался впоследствии взорами каждый участник событий. Образ одухотворенной и сдержанной в своей неукротимости человеческой лавы навсегда врезался в память очевидцев. "День Петроградского Совета, — пишет левый эсер Мстиславский, — проведен был на многочисленных митингах с огромным подъемом". Большевик Пестковский, выступавший на двух заводах Васильевского острова, свидетельствует: "Мы ясно говорили массе о предстоящем захвате власти нами и, кроме одобрения, ничего не слышали". "Вокруг меня, — рассказывает Суханов о митинге в Народном доме, — было настроение, близкое к экстазу… Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию… Кто за… Тысячная толпа, как один человек, подняла руки. Я видел поднятые руки и горевшие глаза мужчин, женщин, подростков, рабочих, солдат, мужиков и — типично мещанских фигур… Троцкий продолжал говорить. Несметная толпа продолжала держать поднятые руки. Троцкий чеканил слова: это ваше голосование пусть будет вашей клятвой… Несметная толпа держала руки. Она согласна, она клянется". Большевик Попов рассказывает о восторженной присяге, которую приносили массы: "…ринуться по первому зову Совета". Мстиславский говорит о наэлектризованной толпе, присягавшей на верность советам. Та же картина, лишь в меньшем размере, наблюдалась во всех частях города, в центре и на окраинах. Сотни тысяч людей в одни и те же часы поднимали руки и клялись довести борьбу до конца.
Если повседневные заседания Совета, солдатской секции, гарнизонного совещания, фабрично-заводских комитетов давали внутреннюю спайку широкому слою руководителей; если отдельные массовые собрания сплачивали заводы и полки, то день 22 октября сплавил под высокой температурой в одном гигантском котле подлинные народные толщи. Массы увидели себя и своих вождей, вожди увидели и услышали массы. Обе стороны остались удовлетворены друг другом. Вожди убедились: дальше откладывать нельзя! Массы сказали себе: на этот раз дело будет сделано!
Успех воскресного смотра большевистских сил сбавил самоуверенности у Полковникова и у его высокого начальства. По соглашению с правительством и ЦИК ом штаб сделал попытку договориться со Смольным. Почему бы, в самом деле, не восстановить старые, добрые, дружественные нравы контакта и соглашения? Военно-революционный комитет не отказался делегировать своих представителей для обмена мнениями: лучшей разведки нельзя было и желать. "Переговоры были кратки, — вспоминает Садовский. — Представители округа соглашались на все выставленные ранее Советом условия… взамен чего должен быть аннулирован приказ Военно-революционного комитета от 22 октября". Речь шла о документе, объявлявшем штаб орудием контрреволюционных сил. Те самые делегаты Комитета, которых Полковников столь неучтиво отослал домой два дня тому назад, потребовали и получили на руки, для доклада в Смольном, проект соглашения, подписанный штабом. В субботу эти условия полупочетной капитуляции были бы приняты. Сегодня, в понедельник, они уже запоздали. Штаб ждал ответа, но не получил его.
Военно-революционный комитет обратился к населению Петрограда с извещением о назначении комиссаров при воинских частях и в особо важных пунктах столицы и окрестностей. "Комиссары, как представители Совета, неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противодействие Совету рабочих и солдатских депутатов". Граждане приглашаются в случае неурядиц обращаться к ближайшим комиссарам для вызова вооруженной силы. Это язык власти. Но Комитет все еще не дает сигнала к открытому восстанию. Суханов спрашивает: "Делает ли Смольный глупости или играет с Зимним, как кошка с мышкой, провоцируя нападение?" Ни то ни другое. Давлением масс, тяжестью гарнизона Комитет вытесняет правительство. Он берет без боя то, что можно взять. Он выдвигает свои позиции вперед без выстрела, сплачивая и укрепляя на ходу свою армию; измеряет своим нажимом силу сопротивления врага, ни на минуту не спуская с него при этом глаз. Каждый новый шаг вперед изменяет диспозицию в пользу Смольного. Рабочие и гарнизон врастают в восстание. Кто первый призовет к оружию, обнаружится в ходе наступления и вытеснения. Теперь это уже вопрос часов. Если в последний момент у правительства найдется смелости или отчаяния подать сигнал к сражению, ответственность ляжет на Зимний, а инициатива все равно останется за Смольным. Акт 23 октября означал низложение властей прежде, чем будет низложено само правительство. Военно-революционный комитет связывал враждебному режиму конечности, прежде чем нанести ему удар в голову. Применять эту тактику "мирного проникновения", легально ломать врагу кости и гипнотически парализовать остатки его воли можно было, только имея тот несомненный перевес сил, который был на стороне Комитета и все еще продолжал увеличиваться с часу на час.
