События, связанные с борьбой за 8-часовой рабочий день, имели большое значение для всего дальнейшего развития революции. Рабочие завоевали несколько свободных часов в неделю для чтения, собраний, а также и упражнений с винтовкой, которые получили правильный характер с момента создания рабочей милиции После столь яркого урока рабочие стали ближе присматриваться к советским руководителям. Авторитет меньшевиков понес серьезный урон. Большевики окрепли на заводах, отчасти и в казармах. Солдат стал внимательнее, вдумчивее, осторожнее: он понял, что кто-то подстерегает его. Вероломный замысел демагогии повернулся против его вдохновителей. Вместо отчуждения и вражды получилась более тесная спайка между рабочими и солдатами.

Правительство, несмотря на идиллию контакта, ненавидело Совет, его вождей и их опеку. Оно это обнаружило при первой представившейся возможности. Так как Совет выполнял чисто правительственные функции, притом по просьбе самого правительства, когда нужно было усмирять массы, то Исполком просил о выдаче ему скромной субсидии на расходы. Правительство отказало и, несмотря на повторные настояния Совета, поставило на своем: оно не может выдавать государственные средства «частной организации». Совет смолчал. Бюджет Совета лег на рабочих, не устававших производить денежные сборы на нужды революции.

В то же время обе стороны, либералы и социалисты, поддерживали декорум полного взаимного дружелюбия. На Всероссийском совещании советов существование двоевластия было объявлено измышлением. Керенский заверял делегатов армии, что между правительством и Советом — полное единение в задачах и целях. Не менее усердно двоевластие отрицалось Церетели, Даном и другими советскими столпами. При помощи лжи стремились укрепить режим, построенный на лжи.

Однако режим шатался с первых недель. Лидеры были неистощимы в деле организационных комбинаций' они стремились опереться на случайных представителей против массы, на солдат против рабочих, на новые думы, земства и кооперацию против советов, на провинцию против столицы, а под конец на офицерство против народа.

Советская форма не заключает в себе никакой мистической силы. Она отнюдь не свободна от пороков всякого представительства, неизбежных, пока неизбежно это последнее. Но сила ее в том, что она сводит все же эти пороки к минимуму. Можно с уверенностью сказать — и опыт скоро подтвердит это, — что всякое другое представительство, атомизирующее массу, выражало бы в революции ее действительную волю несравненно хуже и с гораздо большим запозданием. Из всех форм революционного представительства совет — самая гибкая, непосредственная и прозрачная. Но это все же лишь форма. Она не может дать больше того, что способны вложить в нее в каждый данный момент массы. Зато она может облегчить массам понимание сделанных ошибок и их исправление. В этом и состоял один из важнейших залогов развития революции.

Каковы же были политические перспективы Исполнительного комитета? Вряд ли у кого-либо из вождей были перспективы, продуманные до конца. Суханов впоследствии утверждал, что по его плану власть сдавалась буржуазии лишь на короткий срок, чтобы демократия, окрепнув, могла тем вернее эту власть отнять. Однако это построение, наивное само по себе, имеет явно ретроспективный характер. Во всяком случае, оно в свое время никем не было формулировано. Под руководством Церетели шатания Исполнительного комитета если и не прекратились, то были, по крайней мере, включены в систему. Церетели открыто провозгласил, что без крепкой буржуазной власти революции грозит неминуемая гибель. Демократия должна ограничиваться давлением на либеральную буржуазию, остерегаясь неосторожным шагом толкнуть ее в лагерь реакции, наоборот, поддерживая ее, поскольку она будет укреплять завоевания революции. В конце концов этот межеумочный режим должен был завершиться буржуазной республикой с социалистами в качестве парламентской оппозиции.

Камнем преткновения являлась для лидеров не столько перспектива, сколько текущая программа действий. Соглашатели обещали массам добиться от буржуазии демократической внутренней и внешней политики путем «давления». Бесспорно, под давлением народных масс господствующие классы не раз в истории шли на уступки. Но давление означает в последнем счете угрозу оттеснить господствующий класс от власти и занять его место. Именно этого оружия, однако, и не было в руках демократии. Она сама добровольно вручила буржуазии власть. В моменты конфликтов не демократия угрожала отнять власть, а, наоборот, буржуазия пугала отказом от власти. Таким образом, главный рычаг в механике давления находился в руках буржуазии. Этим и объясняется, что при всем своем бессилии правительство с успехом сопротивлялось всем сколько-нибудь серьезным домогательствам советских верхов.

В середине апреля даже Исполнительный комитет оказался слишком широким органом для политических таинств руководящего ядра, окончательно повернувшегося лицом к либералам. Выделено было Бюро — исключительно из правых оборонцев. Отныне большая политика делалась в собственном кругу. Все как будто налаживалось и упрочивалось. Церетели господствовал в советах неограниченно. Керенский поднимался выше и выше. Но именно к этому моменту стали явственно обнаруживаться первые тревожные признаки внизу, в массах. «Поразительно, — пишет Станкевич, близкий к кружку Керенского, — как раз в момент, когда Комитет организовался, когда ответственность за работы взяло на себя бюро, избранное только из оборонческих партий, — как раз в это время он выпустил из рук руководство массой, которая ушла в сторону от него». Поразительно? Нет, только закономерно.

Уже в месяцы, предшествовавшие революции, дисциплина в армии резко пошатнулась. Можно подобрать немало офицерских жалоб того времени: солдаты непочтительны к начальству, обращение с лошадьми, с казенным имуществом, даже с оружием из рук вон плохое, в воинских поездах беспорядок. Не везде дело обстояло одинаково плохо. Но везде оно шло в одном направлении: к развалу.

Теперь прибавилось потрясение революции. Восстание петроградского гарнизона произошло не только без офицерства, но и против него. В критические часы командиры попросту попрятали головы. Депутат-октябрист Шидловский беседовал 27 февраля с офицерами Преображенского полка, очевидно с целью прощупать их отношение к Думе, но встретил среди аристократов-гвардейцев полное непонимание происходящего, может быть, впрочем, наполовину притворное: все это были перепуганные монархисты. «Каково было мое удивление, — рассказывает Шидловский, — когда на следующее утро я увидел на улице весь Преображенский полк шедшим в строю, в образцовом порядке, с оркестром во главе, без единого офицера…» Правда, некоторые части приходили в Таврический со своими командирами, точнее было бы сказать, приводили их с собою. Офицеры чувствовали себя в торжественном шествии на положении пленников. Графиня Клейнмихель, наблюдавшая эти сцены в качестве арестованной, выражается определеннее: офицеры походили на баранов, ведомых на заклание.

Не февральский переворот создал рознь между солдатами и офицерами, он явился лишь ее обнаружением. В сознании солдат восстание против монархии являлось прежде всего восстанием против командного состава. «С утра 28 февраля, — вспоминает кадет Набоков, носивший в те дни офицерскую форму, — выходить было опасно, потому что с офицеров начали срывать погоны». Так выглядел в гарнизоне первый день нового режима!

Первой заботой Исполнительного комитета было помирить солдат с офицерами Это означало не что иное, как подчинить части прежним командирам. Возвращение в полки офицерства должно было, по словам Суханова, предохранить армию от «всеобщей анархии или диктатуры темной и распыленной солдатчины». Эти революционеры, так же как и либералы, боялись солдат, а не офицерства. Между тем рабочие вместе с «темной солдатчиной» опасались всяких бед именно со стороны блестящего офицерства. Примирение получалось поэтому непрочное.