Миша стал расспрашивать бабушку. Она нехотя ответила, что действительно в Петербурге был бунт, но злодеи все схвачены. Бабушка сказала, что злодеев было несколько человек, но надо ждать известий, чтобы узнать, кто именно выступал.

Тут приехал из Дерябихи сосед Жилинский и сказал, что соседи Беляевы получили известие, что два брата-моряка, талантливые и образованные молодые люди, арестованы по делу.14 декабря. Арестован Михаил Бестужев, тот самый, с которым братья Беляевы совершали кругосветное плавание. Бестужевых арестовано трое: известный сочинитель и критик и его два брата — морские офицеры Николай и Михаил, все трое закадычные друзья Рылеева.

Юрий Петрович стал расспрашивать, кто из моряков еще участвовал в восстании. Его это интересовало, потому что он хотел узнать про своих троюродных братьев-моряков, с которыми дружил. Жилинский слыхал, что арестованы и двое Лермантовых.

Оказывается, Дмитрий Николаевич Лермантов вместе с братом своим Михаилом утром 14 декабря был на собрании офицеров у лейтенанта Арбузова, который и направил его в полк, чтобы отговорить солдат от присяги. Весь день он пробыл на площади, а вечером был взят, однако вскоре отпущен и сейчас находится на свободе. Гораздо хуже сложилась судьба его брата, Михаила Николаевича Лермантова.

Когда моряки двинулись на площадь, впереди рот шел Николай Бестужев. Сообщили, что в Московском полку убили генерала, и Николай Бестужев обратился с просьбой к капитан-лейтенанту Михаилу Николаевичу Лермантову вызвать другие роты на площадь.

Бестужев знал, кому давал это поручение. Михаил Николаевич Лермантов был известен своим свободомыслием. Так, между разными другими вещами он привез много либеральных книг, закупив их в Портсмуте во время путешествия. Хотя он и говорил, что привез их для того, чтобы выгодно продать, но верили ему с трудом, потому что ради барыша можно было привезти из-за границы другой, более выгодный товар. К тому же Михаил Николаевич не торопился продавать книги, пока он сам их не прочитывал, а читал он вместе со своими друзьями, и они долго обсуждали прочитанное и много спорили.

Михаил Николаевич командовал ротой в Гвардейском экипаже; там он пробыл уже более пяти лет и, как выражались службисты, «довел до послабления свою роту»: он относился равно как к рядовым, так и к унтер-офицерам, и когда унтеры давали волю рукам, то нижние чины давали им сдачи. Михаил Николаевич разбирал их дела и, если находил, что рядовые правы, не налагал на них взыскания. Этому все очень удивлялись, и многие возмущались таким либерализмом.

Конечно, надо было принять во внимание, что Михаилу Николаевичу досталась трудная рота — так называемые «гребцы государевы», все высокие ростом, могучие, и среди них много матросов-буянов; сколько усилий нужно было затратить, чтобы их держать в руках!

Но Михаил Николаевич умел улаживать все недоразумения и неизменно рапортовал, что в его роте все благополучно. Он не взыскивал с матросов по всей строгости, как полагалось по закону, и не наказывал их.

Много говорили о мичманах, братьях Беляевых. Оказывается, оба с охотой вошли в состав членов Северного тайного общества, потому что были сторонниками республиканского правления в России и практически желали действовать в случае переворота, а именно: они соглашались, если понадобится, вывезти всю царскую фамилию за границу или даже истребить всех членов царствующего дома.

В день восстания, 14 декабря, Александр Беляев, как ротный командир, уговаривал солдат не принимать присяги на верность новому императору Николаю Павловичу и восклицал: «Да здравствует конституция!»

Таков же был его брат Петр. Человек очень мужественный и стойкий, он от своих убеждений не отрекался и в день 14 декабря ходил по ротам и уговаривал матросов не присягать новому царю, а на площади кричал «ура», когда слышал возгласы «Да здравствует конституция!», и одобрял солдат, которые стояли на площади, построившись в каре.

Когда мать Беляевых узнала, что оба сына оказались видными участниками восстания, она ужаснулась, понимая, что их не только не помилуют, но неизвестно, оставят ли в живых.

Вскоре пришли известия об арестах в Москве. Новости узнавали от соседей Горсткиных, которые жили в пятнадцати верстах от Тархан. Сын их, Иван Николаевич Горсткин, сначала служил в лейб-гвардии егерском полку, а последнее время вышел в отставку и поступил на штатскую службу советником губернского правления. В Москве Горсткин сблизился с Иваном Ивановичем Пущиным, который вместе с наиболее надежными людьми распространял идеи Северного тайного общества. Они предполагали в течение ближайших пяти лет освободить своих крестьян, к чему склоняли единомышленников.

Горсткина взяли в Москве и перевезли в Петербург, в Петропавловскую крепость.

Арсеньева поехала навестить свою приятельницу Елизавету Ивановну Горсткину, но она лежала в постели, изнемогая от боли, — ее одолела мигрень: такие головные боли, что она не могла подняться; ей ставили пиявки и отворяли кровь, но ничто не помогало. Арсеньева ей сочувствовала: совсем недавно у Горсткиной умер муж, а теперь такое несчастье с сыном! Впрочем, Арсеньева решила не особенно рьяно выражать сочувствие Горсткиным: прилично ли поддерживать родственников государственных преступников?

Известия сыпались одно за другим стремительно и жестоко: пришел слух об аресте Михаила Александровича Фонвизина — лучшего друга брата Дмитрия Алексеевича Столыпина, ближайшего его соседа по имению Середниково. Оказывается, Фонвизин был одним из видных заговорщиков и несколько лет уже состоял членом Северного тайного общества. Он принимал участие в том совещании, когда Якушкин вызвался убить царя, знал о том, что Якубович имел то же намерение. И что же? Он не только не донес, но, наоборот, весьма даже сочувствовал этому замыслу!

Года три назад Фонвизин, дослужившийся до чина генерал-майора, вышел в отставку. Он был человеком нестарым, ему исполнилось всего тридцать восемь лет, он не так давно женился и обосновался под Москвой.

В последние годы Фонвизин бывал в кружке Пущина, который именовали Московской отраслью Северного общества, прекрасно знал Никиту Муравьева, Оболенского, Горсткина, Пестеля, но самым близким другом его был Дмитрий Алексеевич Столыпин.

Когда Пущин узнал о болезни царя Александра I, он сейчас же написал Фонвизину, чтобы тот известил членов тайного общества и сообщил им о намерении Московской отрасли не присягать новому императору.

Известия обо всех участниках восстания 14 декабря доходили до Тархан не так скоро, кружным путем, и, собираясь одно к одному, образовывали огромный запутанный клубок.

Узнали, что ближайшие соседи Арсеньевой — Барятинские, чье имение было всего лишь в нескольких верстах от Тархан, тоже в смятении.

Старый князь и его супруга гордились своим сыном, которого щедро наделила природа и отличными способностями и видной наружностью. Александр Петрович Барятинский воспитывался в столице и начал свою карьеру в гвардейском полку. Ему было в то время двадцать семь лет.

Александр Петрович по месту службы своей находился на Украине; там он и сблизился с Пестелем. Воззрения Пестеля пришлись ему по душе настолько, что он стал переводить «Русскую правду» на французский язык. Пестель доверял ему.

Барятинский принял несколько человек в члены Южного общества, и товарищи считали его деятельным членом, заметным и сильным человеком.

Теперь Барятинский был арестован и заточен в Петропавловскую крепость как государственный преступник, а родители его, узнав о горестной судьбе своего сына, впали в отчаяние и поехали хлопотать, но все их прошения были отвергнуты; после этого они замкнулись у себя в усадьбе, старый князь слег в постель, и окружающим было ясно — дни его сочтены.

Арсеньева волновалась за брата Дмитрия — он так близко был связан с Фонвизиным!

Теперь выяснилось, что Фонвизин арестован как один из участников восстания, а брат Дмитрий в то время находился в своем имении Середниково…