Машенька порывисто осведомилась:

— Человек ждет ответа? Его накормили?

Она взяла поставленную перед ней тарелку с едой и передала ее старому слуге с просьбой:

— Отдайте ему покушать. Пусть подождет.

Арсеньева побагровела.

В первый раз ее не послушалась любимая, единственная дочь!

Арсеньева резким движением поднялась со стула и ушла в спальную. Машенька осталась за столом и машинально передвигала по паркету снятую с ноги туфлю, а слуга в недоумении держал переданную ему тарелку. Не зная, кого ему слушаться, он вышел из комнаты и поплелся за Арсеньевой.

Заметив слугу с тарелкой в руках, Арсеньева обернулась и сурово приказала:

— Нечего мне глаза мозолить, ступай к управляющему! Пусть он сошлет тебя куда-нибудь подальше, с глаз долой. Михайла Васильевича пережил и надеешься в моем доме остаться? Напрасно мнишь!

Слуга изменился в лице и грустно попросил:

— Матушка-милостивица, уж ежели на меня гневаетесь, то велите сослать меня вместе с моей старухой! Мы с ней серебряную свадьбу справили, восемь сынов вырастили…

— Твоя жена нужна на скотном дворе. Что ж это, по твоей милости я должна скот без призору оставить? А сыновей в рекруты пора сдавать!

И с каменным лицом Арсеньева вошла в дверь, шелестя шелковыми юбками.

Тем временем Маша, подумав, вскочила со стула и торопливо поднялась по лестнице к матери. Но сразу она не посмела войти, задержалась в гостиной, взглянула на себя в зеркало и увидела в нем высокую, худенькую девушку с руками, крепко сжатыми от волнения.

Маша с детства боялась матери, ее грубого, сурового голоса, ее бесповоротных решений. Она принимала ее любовь и заботы, но постоянно чувствовала над собой ее повелевающую руку. Ах, как страшно говорить с ней, когда она противится! Легче спрыгнуть с балкона, даже с колокольни, легче умереть…

Жалея себя, Маша залилась слезами, но сжала губы и вошла в комнату матери, стараясь казаться спокойной.

Арсеньева сидела в кресле, прикрыв глаза пальцами. Она была в отчаянии, что дочь стала взрослой и перестала ее слушаться, чувствовала, что девушке наступило время жить и действовать, а ей, вдове, стареющей женщине, пора изменить свое положение в доме: надо смириться и с положения первостепенного отойти в тень.

Эти мысли раздражали Арсеньеву. Желая доказать, что она хозяйка, что ее голос имеет в доме большее значение, чем желание дочери, она, увидев входящую Машу, заговорила жестко и самолюбиво:

— Не позволю! Так и знай, не позволю. А пожелаешь венчаться тайно — прокляну и лишу наследства.

Маша слабо ахнула и села на диван, прикрыв лицо руками.

Арсеньева говорила громким басом, по ее мнению, доказательно: нельзя выходить за Лермантова, потому что мужчине даже неудобно быть таким красивым. С помощью молодой жены он, по-видимому, желает вновь выбиться в люди. Ведь ему пришлось неожиданно выйти в отставку и уехать в деревню. Соседи перешептываются, что Юрий Петрович игрок, мот, пьяница, вертопрах…

Маша, отняв руки от холодного, в испарине лица, сказала отчаянным голосом:

— Я прошу вас, маменька, вспомнить, что прошло только два года с тех пор, как папенька покончил земные счеты!.. Прощайте! Мне остается одно: последовать его примеру. А вы сидите себе на ваших деньгах, владейте имением и радуйтесь, что своим характером вы уморили свою дочь.

Сказав так, девушка повернулась и хотела выйти из комнаты. Уловив в голосе дочери угрозу, Арсеньева побледнела. Представив себе, что Машенька покончит с собой, Арсеньева испугалась.

— Маша! — крикнула она, пытаясь встать с кресла и чувствуя, что ноги ее не слушаются. — Маша, вернись! Я на все согласна.

Дочь обернулась, увидела искаженное испугом лицо матери и поняла, что она сдалась. Тогда Маша подошла к ней и приласкалась.

Немного успокоившись, Арсеньева заговорила:

— Я не желаю этого брака, но ты настаиваешь, так выходи за него, но помни: если ты будешь несчастлива, то пеняй на себя!

— Я вас очень прошу написать записочку, что мы поедем в Кропотово.

— Давай листок… А не лучше ли их позвать к нам? Нет? Ну, как желаешь. Только помни, Маша, ты на меня не пеняй! Я не желаю этого брака, но ты берешь на себя решение, а мне остается одно: содействовать тебе в твоей затее и охранять тебя, сколько сил моих хватит.

Начались частые поездки из Тархан в Кропотово и из Кропотова в Тарханы. Барский дом в Тарханах ожил. Опять по вечерам зажигались канделябры и люстры, отражаясь в зеркалах хрустальными гроздьями. Зеленый попугай, порхая по зале, кричал: «Кто пришел? Дурак!» Попугай этот, любимец Михаила Васильевича, конфузил и забавлял гостей.

Маша часто появлялась в зале. Приколов цветок к волосам, она внимательно осматривала свой туалет и беспокойно глядела в окно: какова погода?

Солнце порой играло на стенах зала золотыми переливами; резные ставни, колеблемые ветром, стучали и скрипели, качаясь в петлях, — вид, знакомый с детства!

Маша в ожидании приезда жениха садилась за фортепьяно. Она с детства привыкла разучивать новые пьесы по нотам, но теперь ей хотелось петь не слова знакомых напевов, а свои слова — они под музыку складывались песней. Окончив импровизацию, она пыталась записать то, что пела. Она брала карандаш, но самые лучшие сочетания слов и музыки вспоминались с трудом и, перенесенные на бумагу, казались гораздо слабее, чем рожденные первоначально.

Неожиданно появилась Арсеньева и, присев рядом с дочерью, сказала восхищенно:

— Не знаю, дружочек, что ты такое играла, но так чудесно, что я прослезилась!

Машенька взволновалась:

— Правда, хорошо? Мне хотелось бы записать… Позвольте, маменька, я удалюсь к себе.

— А я за тобой, чтобы ты пошла со мной в спальную: накидки на подушки готовы, девки постарались. Сорочки тоже хороши, очень тонкое вышивание.

Но Маша, задумавшись, благодарила:

— После взгляну, после…

Она ушла в свою комнату и села за бюро, где в десятках маленьких ящичков хранились ее вещи. Среди обычных ящичков существовали еще два потайных, где спрятано было несколько тетрадей: дневник и альбомы.

В столице, от подруг, она узнала о модной привычке заносить в дневник все впечатления, либо волнующие, либо примечательные, и ей понравился этот обычай. У нее не было братьев и сестер, даже близких ей сверстников, с которыми она могла бы делиться своими задушевными мыслями: отец и мать не отпускали ее ни на день от себя. Она росла, скрывая свой внутренний мир от окружающих, переживая все в одиночестве, привыкнув не доверять. Поэтому возможность записывать в дневник свои мысли и наблюдения ее прельстила. Она увлекалась, раскрывая свое сердце, зная, что никто не заглянет в тайные листы, и охотно писала о том, что ее волновало.

В дневнике она записывала свои впечатления по-французски; потом можно было вспоминать, что она переживала.

Вместе с дневником прятался альбом, купленный тоже в столице, сафьяновый, с серебряной застежкой.

В альбоме было записано много нежных стихотворений на французском и русском языках. Стихи эти писали подруги, родственники и знакомые Маши и в Москве, и в Петербурге, и в деревне. Любовь и благожелательность рифмовались во всех строках, и на первой странице она сама написала: «Любить — вся моя наука». Она просила друзей заполнять шелковистые листы и даже пристала к матери, чтобы и она написала. Елизавета Алексеевна долго отнекивалась — она не любила стихов и говаривала, что их тяжелее читать, нежели передвигать комоды, и записала прозой свою любовь и заботу:

«Милой Машеньке. Что пожелать тебе, мой друг? Здоровья — вот единственная вещь, которой недостает для счастья друзей твоих. Прощай и уверена будь в искренней любви. Елизавета Арсеньева».

В Москве дядя Дмитрий Алексеевич, понаблюдав племянницу, пожелал ей иного:

«Добродетельное сердце, просвещенный разум, благородные навыки, не убогое состояние составляют счастие сей жизни. Чего желать мне тебе, Машенька? Ты имеешь все. Умей владеть собой!»