Мы уже въехали в Париж.

Морис остановил машину и распахнул заднюю дверь.

В «ягуар» впорхнула Этиопа, как черная бабочка. Значит, они договорились.

– Софи, – произнесла Этиопа и протянула обезьянью ручку, темную сверху, розовую изнутри.

Я назвала свое имя.

Мы проехали еще какое-то время и вышли у вокзала. Поднялись на второй этаж. Сели в маленьком кафе, где можно было выпить вина, виски и заесть солеными орешками.

Я не поняла, почему Морис выбрал эту вокзальную забегаловку. Потом мне объяснили: Морис женат, у него положение в обществе, и он не может появиться с черной любовницей в дорогом ресторане. Это вызов и эпатаж. Однако если бы он был богат, как Ротшильд, то мог бы наплевать на общественное мнение и позволить себе ВСЕ. Деньги – выше морали. Вернее, так: деньги – вот главная мораль. Но это должны быть ОЧЕНЬ большие деньги.

Софи действительно походила на Софи Лорен, только помельче и понежнее. Красивая женщина не имеет национальности. И все же еврейская женщина точно знает, что она хочет, и идет напролом. Держись, Мориска.

Софи общалась со мной постольку-поскольку. Она вся была занята Морисом: держала его за руку, не сводила с него керамических глаз в желтоватых белках.

В ее маленьких черных ушках как капли росы переливались бриллианты. «Морис подарил», – подумала я.

На ней была надета накидка из серебряных лис. Мех располагался не вплотную, а через кожаную ленту. И когда Софи шла или поводила плечами, серебряные спины тоже двигались, играли, дышали. Сумасшедшая красота. Вот как одеваются любовницы миллионеров.

Морис сообщил Софи, что у меня пропал чемодан, а завтра мне выступать по телевизору, и надо быстро, до одиннадцати утра подобрать мне платье.

Я уловила слова «телевизьон», «багаж», «ля робе»... Этих трех слов было достаточно. Я хотела вмешаться и остановить Мориса, но поняла, что ему это надо больше, чем мне. Мне только платье. А ему – акция дружбы. Один друг умер, другой в Америке, а я – рядом. Пусть новый, свежеиспеченный, но все же друг. Он посвятил меня в свою жизнь. Я его понимала. У нас было общее молчание.

Я с благодарностью посмотрела на Мориса. Он как-то вдруг резко похорошел. А может быть, я увидела его глазами Софи, поскольку любовь – в глазах смотрящего.

Софи приехала за мной утром на маленькой красной машине и повезла меня в знаменитый салон.

Салон походил на ателье. Портные, преимущественно женщины, что-то шили в небольшом помещении. Возле стены на кронштейне тесно висели платья. Должно быть, Этиопа привела меня в служебное помещение.

Портнихи время от времени поднимали головы и взглядывали на меня – бегло, но внимательно. Им было интересно посмотреть: какие они, русские. Мне стало немножко стыдно за свою цветовую гамму: черная юбка, красный пиджак. Черное с красным – смерть коммуниста. Я пошутила на свой счет. Хозяйка не приняла шутки. Она сказала: «Все очень хорошо. Вы – это вы». Персоналитэ. Я догадалась, что персоналитэ – это личность.

Хозяйка и Софи о чем-то оживленно лопотали, я не понимала и не хотела понимать. Не то чтобы мне не нравилась Этиопа, но она была ДРУГАЯ. Как будто прилетела с Луны. И я для нее – что-то чуждое, незнакомое, несъедобное. У нас с ней разные ценности. Мои ценности ей скорее всего кажутся смехотворными. Я, например, хочу славы. Слава – это внимание и восхищение людей. Этиопе, я думаю, непонятно, зачем нужно внимание людей, которых ты даже не знаешь.

Ей нужно внимание одного человека, власть над ним и над его деньгами. Слава – эфемерна, сегодня есть, завтра нет. А деньги – это перила. Держись и никогда не упадешь.

При свете дня Этиопа казалась еще экзотичнее, как игрушка, и было странно, что она говорит на человеческом языке.

– Выберите себе, что вам нравится...

Вдоль стены теснились на вешалках разнообразные наряды.

Мне бросилось в глаза платье, похожее на халат, совсем без пуговиц, шелковое, яркое, как хвост павлина. На Этиопе это платье смотрелось бы сумасшедше прекрасно. Точеная черная красавица в ярких брызгах шелка. Совсем без пуговиц, только поясок, и при шаге выступает черная молодая нога, худая по всей длине. А я... Как после бани.

– Спасибо, – сказала я хозяйке. – Мне ничего не надо. Я – деловая женщина.

Это прозвучало: я – деловая женщина, как бы и не женщина.

Хозяйка улыбнулась чуть-чуть, только дрогнули уголки бледных губ. Она оценила мою скромность, услышала мои комплексы, но главное – все-таки оценила скромность. Редкий случай в ее практике, когда предлагают любую вещь из коллекции, а человек отказывается, говорит: не надо.

Хозяйка подошла к кронштейну и вытащила черное строгое платье. Очень простое. Украшение – брошь в виде ее автографа, из капелек горного хрусталя набрано ее имя. Издалека похоже на бриллиантовую молнию.

– Это будет хорошо, – сказала Хозяйка.

Но я и сама видела: это будет хорошо.

И это в самом деле оказалось хорошо. Во всяком случае – влезло. И ничего лишнего. Красиво – это когда ничего лишнего.

Хозяйка села на стол, свесив ноги, смотрела зелеными глазами под густой рыжей челкой. Шестидесятилетняя женщина без косметики в стеганой черной курточке. Ее можно любить. Я поняла: талантливый человек старым не бывает. Она – не старая. Просто давно живет.

Телевизионщики приехали к назначенному часу. Анестези договорилась заранее, что снимать будут в доме Мориса, а потом на парижских улицах общие планы.

Ко мне подошел сын Мориса – сорокалетний человек, как две капли воды похожий на отца, только красивый. Те же глубокие глаза, крупный нос, легкий подбородок. Тип Ива Монтана, но лучше.

Он посмотрел на меня внимательно, достал из своего хозяйства губную помаду, подошел вплотную, поднял мое лицо и нарисовал мне губы.

– А глаза? – спросила Анестези.

– На лице – или глаза, или губы. Что-то одно, – ответил Ив Монтан, внимательно глядя на меня. Медленно кивнул, как бы утвердив.

Рядом посадили переводчицу.

– Я тоже хочу губы, – потребовала она.

Ив Монтан встал между ее колен, принялся пудрить лицо. Анестези прикрыла глаза, и ее ресницы стали светлые. Губы он стер рукой.

– Зачем? – растерялась Анестези.

– Я хочу, чтобы ты была вся бежевая. Палевая. Лунная. Как сквозь дымку.

Мы сидели рядом. Я – в черном, с ярким ртом, в стиле «вамп». И Анестези – вся стильно-блеклая, как бы вне секса. Хотя на самом деле – все наоборот.

Ведущий программы, по-французски обходительный, без шероховатостей, как обкатанный камешек гальки на морском пляже. Он передал мне вопросы.

Вопросы примерно одни и те же и у русских журналистов, и у западных. Первый вопрос – о женской литературе, как будто бывает еще мужская литература. У Бунина есть строчки: «Женщины подобны людям и живут около людей». Так и женская литература. Она подобна литературе и существует около литературы. Но я знаю, что в литературе имеет значение не пол, а степень искренности и таланта.

Что такое искренность – это понятно. А что такое талант... Я не знаю наверняка, но догадываюсь. Это когда во время работы тебя охватывает светлая и радостная энергия. Потом эта энергия передается тем, кто читает. Если писатель не талантлив, а просто трудолюбив, с его страниц ничего не передается, разве что головная боль.

Иногда у меня бывают особенно хорошие периоды, и тогда я поднимаюсь из-за стола и хожу с отрешенным лицом, счастливо-опустошенная, как после любви. Но эта любовь не уходит к другому объекту. В этом мое преимущество. Однако не следует отклоняться от вопроса. Я готова сказать: «Да». Существует женская литература. Мужчина в своем творчестве ориентируется на Бога. А женщина – на мужчину. Женщина восходит к Богу через мужчину, через любовь. Но как правило, объект любви не соответствует идеалу. И тогда женщина страдает и пишет об этом.

Основная тема женского творчества – ТОСКА ПО ИДЕАЛУ.

Но ведь такое французам не скажешь.