– Моццикони! – воскликнула Наденька.
Он тогда еще не читал этой книжицы, и пока, разгуливая по песку, мужик складывал в кожаную кошелку, висевшую на обрубке руки, угольки или черные камешки, а «пароходика» все не было, Надя рассказала о бродяге, ушедшем жить под мост, и этот бродяга был из Рима. Его звали Моццикони, что значит «окурок» или «бычок».
– Кто это написал?
– Малерба. Луиджи Малерба. Издано «Детской литературой». Серьезные люди детских книг не читают!
Получив локотком в бок, он заговорил о Малербе, чтобы спасти себя в ее глазах. Малерба? Как? Я тебе о нем еще ничего не рассказывал?
Очень возможно, что именно такой какой-нибудь разговор и подслушала по телефону Наденькина мама. Его ноги вечно коченели от долгого стояния, а испарения мочи, которыми был пропитан пол телефонной будки и которые чувствовались даже на холоде, наконец перестали щипать ему глаза. Находил же он такую будку на малолюдном углу, что позволяло ему разговаривать с Наденькой часами. А о чем можно было говорить, зная, что на кухне у них есть спаренный телефон? Только о французской литературе.
– Алеша на Наденьку очень хорошо влияет. Можете себе представить, она вдруг стала проявлять интерес к французскому языку, хотя в школе едва знает свой немецкий, и просила меня купить ей пластинки для курса начинающих и продолжающих совершенствовать…
Когда в действительности Наденькина мама все это выговорила, несказанно польстив бабуле, он того не помнил, но почему-то ему нравилось думать, что все это было сказано после весеннего вечера в Клубе иностранных языков (был и такой), когда тщеславные старшеклассники выступали со сценками, стихами и песенками сразу на трех языках. Звучало, разумеется «Бэк ин ЮэСэСАр» – дирекцией дворца было одобрено в качестве пародии. В зале сидели педагоги, родители. Он пригласил Наденьку, Наденька пришла с мамой, которая никогда и ни за что не отпустила бы ее одну так поздно. А за ним увязалась бабуля. Среди учителей ее многие знали, помнили, боялись по студенческой привычке и восторгались ее смольноинститутским образованием, а потому бабуля удостоилась почетного места в первом ряду. Там она и просидела, грузная, величественная, в платье, заколотом на груди старинною брошкой – подобие античной геммы, – держа между колен палку, обмотанную медной проволокой на конце, из которого торчало рабочее жало железного гвоздя. Щеки ее, начинающие худеть, висели неподвижно, как маленький камешек, постукивала во рту о вставные челюсти барбариска. С таким чревовещательным видом и вся прямая, как жердь, даже не шевеля губами, бабуля могла употребить барбарисок тридцать за вечер, но это на работе или на ходу. Дома ее ждали любимые шоколадные конфеты.
Бабулю было жалко, но все же он хотел доставить себе удовольствие и ни на йоту не отошел от намеченной программы. А краем глаза наблюдал за тем, как она приходит в негодование. Были и учителя образованные, и они переглядывались: кто разрешил? Разве Бретон не троцкист? Не… а этот (надо узнать, можно ли произносить его фамилию). Разве его где-нибудь изучали? И спросить бы у его бабушки, у Александры Ивановны, что такое vae soli.
И тогда, конечно, ничего не понимавшая Наденькина мама кинулась к бабуле, чтобы, сама того не желая, спасти его от скандала. Скандал разразился дома. Некоторые книги бабуля пригрозила спрятать, а потом продать… Наденькина мама не замечала ни возмущения учителей, ни зловещей маски на лице бабули, когда он поддерживал бабулино пальто с облезлым, некогда дорогим песцовым воротником, не заметила она и того, что Наденька, посвященная в тайну vae soli, беззвучно смеется. И по пути домой Наденькина мама не давала бабуле вставить ни слова, все нагнетая, нагнетая глухую бабулину злость искренними восторгами в адрес Алеши, их дружбы с Наденькой и той высокой духовности, какую теперь не часто встретишь среди старшеклассников.
– Вы сюда прямо из института? – спросила она, опустив глаза на бабулин портфель.
– Нет, просто я всегда ношу с собой портфель, по крайней мере, зимой.
А Наденька спрашивала: почему? Почему сразу такой гул и потом молчание – это молчаливое возмущение? Неужели сразу все было так же неприлично, как и vae soli?
– Нет, – отвечал он, – дело в несоответствии, дело в нарушении формы.
Этого Наденька никак не могла понять, просто ей, хорошо воспитанной девочке, еще не доводилось выходить из формы.
– В несоответствии этих стихов прилизанному пионерскому вечеру, всем этим мертвенно-чистеньким личикам и блестящим ботиночкам, пафосу, фальши… Какой дурак говорит, что дети чувствуют фальшь? Да они ее столовыми ложками потребляют, как рыбий жир. Нет, ты понимаешь, ну все они нормальные люди, грубят, курят папиросы, многие уже успели влюбиться и разлюбить и теперь хвастаются, как это у них нехорошо получилось, а как дело до сцены – все те же ворона и лисица. И пионерски задранный нос…
– Тогда почему ты мне не хочешь ничего из этого перевести?
– В переводе получится книжно. Не хочется портить тебе впечатление.
Кажется, тогда, на улице, они в первый раз и поцеловались, пропустив бабулю и маму вперед, и потом догоняли их бегом, до угла с пушками возле Суворовского училища, где им нужно было расходиться.
Бабулин гнев прошел. Он думал, что отсроченная головомойка все же грянет именно теперь, когда они остались на скользкой, круто уходящей вниз улице уже без Наденьки и ее мамы.
– Можно я поддержу тебя, бабуля?
– Ну уж нет, провинился, так нечего подлизываться, – ответила она, усаживаясь на портфель, – ты вот лучше подтолкни меня.
Молча и важно (ему здесь не хватало гиканья, на которое бабуля никогда не решалась, чтобы не разбудить жильцов, чьи окна выходят на улицу) она въехала в арку двора. В этой ребячьей выходке не было ничего, кроме расчета: она до смерти боялась упасть и сломать себе копчик. Да, вот сейчас, когда он вспоминает удаляющуюся фигуру в меховой шапке и с палкой, которая торчала над головой, ему кажется, хотя было вокруг совершенно темно, что на облезлом песцовом воротнике и на старой бабулиной шапке блестели снежинки, разумеется, бертолетовые, поскольку откуда бы им взяться, снежинкам, в ту обледенелую мартовскую ночь?
Словом, Наденькина мама была покорена Алешей, но еще больше – бабулей с ее толстыми альбомами отретушированных фотографий, туалетом красного дерева, содержимым его выдвижных ящиков и ящичков. Умиляли ее и четыре гипсовые головки со спинок сгинувшей в переездах кровати, которые хранились в самом глубоком из этих ящиков.
– Надо же, надо же, как живые! Этот плачет, этот улыбается (третий был серьезным, четвертый хохотал). И какие у них замечательные волосики на голове. Какие складочки, ямочки… Надежда! Ты вот такая же была. У нее, Александра Ивановна, и сейчас есть ямочки. Надька, улыбнись… Алеша, скажи ей что-нибудь, чтобы она улыбнулась.
Им почти никогда не давали быть с глазу на глаз. Наденькина мама просто любовалась ими, ничего не понимая в их разговорах (разумеется, о литературе), она так искусно играла, слушая Алешу, что порой он начинал говорить совсем не для Наденьки, быстро устававшей понимать серьезные темы и очень любившей дурачиться.
Летом их семьи еще больше сблизили совместные поездки за Волгу. На какие-то две, может быть, три недели, у взрослых совпали отпуска, и они выезжали на тарахтящей мотором баржонке, которую бабуля очень смешно называла «пароходиком». Словечко это дружно переняли, как и многие другие, уж очень они у нее были необычными. Например, сарай, который когда-то они снимали за городом, бабуля назвала коттеджем. Прошло уже много лет, и, случайно зайдя к прежним дачным хозяевам, он узнал, что эти люди, даже их внуки, даже жены внуков, так и продолжают называть покосившийся сарай коттеджем, а сам не раз ловил себя на том, что и современные катера, которые служат для переправы через Волгу, у него называются «пароходиками», хотя бабули давно нет. Начав неожиданно худеть той весной, она через год совсем высохла и померла от рака желудка. Но летом у нее еще доставало силы и бодрости выезжать вместе со всеми на горячие заволжские пляжи, все в поросли тополей. Белые, корявые, мертвые куски древесины, вмытые в речной песок. Вспоминал он еще старые одеяла, испорченные утюгом и теперь служившие подстилкой, посоленные огуречные половинки, исполосованные ножом крест-накрест (как это делала только Наденькина мама, которая любила, чтобы соль пропитывала весь огурец), зеленый лук, икоту от пары крутых яиц и неудержимую отрыжку после редиски с маслом. А со всем этим… Кто бы мог подумать!
