И вдруг пулемёт отказал. Сломался боёк затвора. А где взять запасной? Распиливаем шомпол от немецкой винтовки, делаем новый стержень с бойком. И снова поломка! Боёк как бритвой срезает. Не пойму почему. Вышли со старшиной Лобановым из блиндажа, поставили пулемёт на приклад. Лобанов копается в затворе, а я глянул в дуло, что категорически запрещено уставом. Отвёл ствол чуть в сторону, внезапно раздался выстрел над самым моим ухом. Неделю я не слышал на правое ухо. Это была еще одна моя верная смерть.

У других моих пулемётчиков тоже отказали бойки. Ломаю голову ночь, другую, и вдруг — ура! Вскакиваю с топчана, хватаю злосчастный пулемёт и, вынув ствол, обнаруживаю на его конце, у утолщения на дуле, в пламегасителе — слой нагара! Минуты, нагар удалён, пулемёт заработал как зверь.

Одним из особенно памятных эпизодов тех боев был такой. К испанской «Голубой дивизии», перемолотой нашими частями, подошло подкрепление — дивизия из баварцев! Они пьяные выходили на опушку за ручьём и орали: «Эй, рус Иван! Мы вам не Испания! Бавария! Дадим вам жару!» — так переводили те, кто немного знал немецкий. Теперь отпала необходимость посылать разведку за «языками» — сами объявились…

30 апреля того года, примерно в 15 часов, пьяные баварцы в который уже раз выкатили на опушку леса за Бобров ручей орудие, гурьбой в пятнадцать или более глоток стали орать нам всякие гадости и открыли стрельбу по нашим блиндажам, дзотам, землянкам, оставшимся ещё строениям в Лелявине. Термитными снарядами жгут нас прямой наводкой. Ну, решил, сейчас я вам покажу Баварию! Я вам, гады, устрою! Вгорячах ставлю свой пулемет МГ на станке на накат КП роты. Стоя на земляном уступе, жду момент. Лобанов, за ним — новый комиссар роты Голосов, потом зам по строевой Голосуев держат ленту внизу. Ленту составили под две тысячи патронов! Три ствола положил справа от руки на накате. Даю контрольный выстрел. Тотчас баварцы, мастера своего дела, перевели стрельбу на меня. Один снаряд с гулом и жаром низко надо мной грянул мимо! Даю еще выстрел, попадаю по щиту орудия. Еще два снаряда принимаю, успевая скрыться за накат и появиться у пулемета, чтобы дать выстрел — или два. Ещё снаряд. Всё! Даю пять-шесть бронебойно-зажигательных по орудию. Оно замолчало. Вспышек нет. Жму на спуск и даю длиннейшую очередь! Орудие кувырком. Фрицы, будто тараканы-прусаки, бросились в стороны, но до окопов было шагов тридцать! И ни один из них не добежал до спасительного окопа, все полегли на той опушке замертво!

Война для командира — вторая и главная военная академия. В данном случае я пусть и удачной стрельбой, но обнаружил свой КП и надо было тотчас в ночь покинуть его. Дураку понятно, что если мы нанесли какой-то урон врагу, то он нам заплатит втрое дороже огнем артиллерии, вплоть до сверхтяжелых мортир.

Утром — Первомай, праздник. Мы на КП роты подняли свои сто наркомовских грамм и чокнулись. Вдруг, далеко на юго-западе от железной дороги, от села Подберезье донесся «вздох» сверхтяжелой мортиры! Потом зашелестел вверху снаряд, приближаясь к нам. И завыл, ускоряя полет на снижении. «Не наш!» — воскликнул я, ибо мы уже по звуку в одно мгновение просчитывали, куда ложится снаряд, если от одного орудия. Земля дрогнула. Наш «светлячок» в землянке погас. Снаряд взорвался левее. В землянке появился старшина роты Бабичев, у него в бороде и усах солома. Он оглох. Кричит! Оказывается, снарядом его выбросило из окопа у входа в бывший немецкий блиндаж, где примостилось трое пулеметчиков на завтрак. Все погибли — блиндаж завалило… А ведь я приказывал не занимать немецкие блиндажи, они все пристреляны. Жестикулируя, показываем Бабичеву, оглохшему окончательно, — беги к Герасимову в санвзвод! Но сами мы на какие-то секунды ещё задержались на КП. И снова «вздох» «кривой пушки», как мы прозвали сверхтяжелую мортиру-чудовище. И скоро снаряд, снижаясь на наш блиндажик, завыл: наш! Я, обхватив столб, что посередине блиндажа, успеваю крикнуть: «Ложись! Кто выживет — отпишите домой!..» Снаряд врезался с недолётом в 10 метров по обрезу воронки, блиндаж перекосило как бы «ромбом». На нас с потолка и стен посыпалась земля, будто из мешка. Надо было скорей бежать вниз по логу к Волхову под обрыв, но мы, словно парализованные пережитыми страшными секундами, не можем двинуться с места. И ещё «вздох» — снаряд с шорохом, потом с воем приближался и взорвался, сделав перелёт тоже 10 метров! Вход и переднюю стену из бревен выбило. Накат завалился в одну сторону, сделав нам настоящую ловушку. Немцы увидели взлетевшие вверх доски, решили, что нас добили.

Ещё снаряд пропахал канаву ниже где-то у артиллеристоа и не взорвался… И воцарилась гробовая тишина. Мы со всех ног, разбросав бревна, ринулись наверх. Встали на краю огромной воронки — дом пятистенный войдёт! Обойдя воронку, мы быстро логом побежали к реке. Видим — из подполья разобранного на накаты дома выползают по одному наши артиллеристы «сорокапятки», лица у всех мертвенно-зелёные. Я увидел их командира орудия лейтенанта Молчанова, который после уничтожения мной из пулемёта орудия немцев додумался выдвинуть свою пушчонку и сделать несколько выстрелов по металлолому, тем обнаружив свою позицию. Крикнул Молчанову:

— Это тебе за белые перчатки! Моли Всевышнего, что обошлось!

При стрельбе Молчанов взмахивал рукой в парадной белой перчатке. Снаряд немецкой мортиры вошел в землю, пробил боковую подпольную доску, завертелся в дыму от горящего дерева и… не взорвался! Люди Молчанова в тот момент завтракали и оцепенели от дикого страха. Сидели, смотрели на снаряд, помирали, но вот он остановился и стало тихо.

Обстрел мортирой прекратился. Мы лопатами роем котлован для нового блиндажа, врезаясь в обрыв к реке — место, куда, по нашим наблюдениям, не доставали снаряды противника и тем более пулеметы.

Появился командир 3-й роты Столяров, неся на плечах брус. Он улыбался и был очень рад, что мы так легко отделались от очередной смерти! Первомай 1942 года мы отмечали усиленным строительством добротного блиндажа, для чего несли доски и брус от дебаркадера. А в обед произошло еще одно ЧП. Столяров с нами, сидим у ямы будущего сооружения, переговариваемся. И вдруг свист и взрыв метрах в десяти от нас — шальной осколочный снаряд!.. Мы сникли запоздало головами и сидим истуканами. Но обошлось — никто не пострадал. Это было великое счастье, опять редкостный случай! Еще раз костлявая только взмахнула косой над нами!..

На другой день, закончив строительство, мы обедали. Зам по строевой части Голосуев, сидя у передней стены этого погреба, травил очередной анекдот, которыми он был будто напичкан. Свет проникал от входа через оставленную щель сверх поворота окопа-входа. Снаряд с воем пронесся высоко в небе, но нам хоть бы что. Мы привыкли и не к такому!.. Снаряд взорвался далеко за Волховом. Голосуев травит ещё что-то. И вдруг осколок от снаряда влетел в щель-просвет и врезался в лоб рассказчику! Кровь ручейками хлынула у него по щекам. Голосуев быстро вырвал осколок. И мы тут же его перевязали. Николай Лобанов, старшина роты, увел Голосуева в медсанвзвод.

Больше мы старшего лейтенанта весельчака Голосуева не видели. Видно, ранение было серьёзным, хотя он, уходя, не показал и виду — кремень-парень!

Внизу, под крутым береговым склоном, у самой реки, мы устроились прямо по-барски. Обили стены рейкой с дебаркадера, Лобанов даже повесил на стену спасательный круг! Топчаны, вместо обычных земляных, из досок. Стол дощатый. Накатов — пять-шесть, отчего в этом убежище стало потише, особенно от пулемётных трасс и взрывов снарядов. От лога мы скоро выкопали ход сообщения глубиной в два метра, а сверху накрыли дощатой решёткой с дёрном для маскировки с воздуха. Ход вёл к левому нашему пулемётному дзоту. А оттуда — ко второму, перекрывавшему стык с соседями огнём пулемётов в три ствола «Максимов» и двух МГ. Теперь фрицам на этом стыке не пройти! И нам поспокойнее. Этот ход-траншея с полами из досок стал как бы эталоном для всех: у пулемётчиков потери в людях прекратились!