Вечером сосед Лешо собрал пчелиный рой в корзину.

— Или он вернет мне пчел, или я убью его! — кричал отец.

Бабушка от греха подальше спрятала пистолет и умоляла отца отступиться: будь они неладны и пчелы эти, и сосед Лешо с его местью!

Отец и слышать о том не желал. Он пошел в общину и спросил:

— Есть в селе власть или нет?

— В чем дело? — в свою очередь спросил его председатель общины.

— Я хочу знать: ежели ко мне во двор забредет теленок, овца, курица или осел, кому они должны принадлежать — мне или своему хозяину?

— Разумеется, хозяину.

— А коли так, пойдите посмотрите, как мошенники себе чужое добро присваивают.

Во двор соседа Лешо набилось чуть не все село. Председатель общины пытался вразумить Лешо:

— Не глупи, верни соседу пчел.

— И не подумаю.

— Верни, добром тебя прошу.

— Не верну!

— Да почему, черт тебя побери?

— А потому, что он мне собаку не вернул. Он ее вместо этого бац — и пулей наповал.

— Со всеми, кто взбесится, только так и поступают! — вставил отец.

Дело дошло до милиции, и тут уж соседу Лешо пришлось идти на попятную. Председатель общины кивком головы велел моему отцу забирать пчел. Отец приблизился к соседу, глаза которого грозно блеснули, и осторожно поднял стоявшую у его ног корзину. Сельчане расступились, давая ему проход.

У себя во дворе отец дымом выкурил пчелиный рой из корзины Лешо, собрал его в нашу корзину, а Лешину я отнес назад.

Спустя несколько дней после этого происшествия отец и сосед Лешо сошлись нос к носу в трактире. Насупившись, смотрели друг на друга, но не проронили ни звука.

И когда открылись курсы по ликвидации неграмотности, учитель стал нас пораньше отпускать с уроков. Но расходиться по домам никто и в мыслях не держал. Взобравшись на липу, что росла посреди школьного двора, мы рассаживались на ветках и поднимали галдеж — точь-в-точь стая скворцов. Сверху хорошо было видно, как учитель у доски втолковывал что-то великовозрастным ученикам, а те старательно выводили в тетрадках буквы, высунув от усердия язык или почесывая в затылке. Стекла в окнах класса звенели, когда они принимались хором читать по складам. Каждому из нас не терпелось получше разглядеть кого-нибудь из своих: отца, деда, дядю, бабушку.

Один раз, когда мы, как обычно, расположились на липе, Дудан долго не мог найти себе подходящего места. Увидав в окно, что внук прыгает с ветки на ветку, дедушка Дудана погрозил ему пальцем. Тут и остальные начали оборачиваться. Мало-помалу весь класс повернул головы в нашу сторону. Взрослые люди грызут карандаши и глазеют на нас — умора, да и только! Учитель делает вид, что ничего не происходит. И вдруг на тебе — как из-под земли под липой вырос сторож и приказал нам немедленно слезть с дерева. Мы надеялись улизнуть от него, да все вышло по-другому. Как только мы оказывались на земле, сторож своей длинной палкой преграждал нам путь к отступлению, а дождавшись последнего, втолкнул всю ватагу в школьный коридор. Покуда мы ломали головы, какое наказание нам грозит, из класса вышел учитель, досадливо поморщился и поднял было Руку, чтобы прогнать нас, но передумал. Он поманил нас в класс и обратился к своим ученикам-переросткам:

— Принимайте помощников. Авось с такой подмогой дело веселей пойдет.

Ученики задвигались на партах, уступая нам место рядом с собой. Глядели на нас с уважением, будто мы и взаправду учителя какие. Начинать пришлось с самого простого: как правильно держать карандаш, как его точить, с какой до какой линейки писать… Я держал руку отца в своей, помогая ему выводить на бумаге палочки, крючочки, кружочки. Стоило убрать руку, как отец останавливался и растерянно глядел на меня.

Когда после урока мы шли домой, отец все еще крепко держался за мою руку. До самых ворот не отпускал.

Однажды утром стены нашего дома расцвели, сплошь исписанные карандашом, мелом и углем. Ручаюсь, будь у нас еще столько же стен, отец и их не преминул бы разукрасить буквами. Взволнованный, с сияющими глазами ходил он из комнаты в комнату и громко выкрикивал буквы, радуясь, что выучился читать и писать. За отцом по пятам ходила мама, качала головой и горестно вздыхала:

— Господи боже мой, совсем в детство впал!

Теперь все, что попадалось ему под руку — книгу ли, обрывок газеты, — отец прочитывал от слова до слова. Читая мои книги и учебники, он не забывал ставить па последней странице свою подпись. Наладился отец и письма писать, переписывался со своим товарищем по партизанскому отряду. Писем на почту он не носил, а отдавал их мне, и я бегал с ними на другой конец села, где жил его друг.

С тех пор как дядя Ламбе, отец Гино-Гино, приехал из Австралии в отпуск, мой отец от него не отходит. По целым дням толкуют они о заморском житье-бытье, дядя Ламбе и отца подбивает ехать в Австралию на заработки. Мама ни в какую не хочет отпускать отца. Из-за этого родители часто ссорятся. Мама говорит:

— И что тебе загорелось уезжать? С голоду, кажется, не умираем, на жизнь хватает.

А отец ей:

— Молено ведь и получше жить. Вон Ламбе за несколько лет и дом себе построил, и машину купил.

— А какой ценой? Семьи, почитай, и не видит, хорошо, если раз за четыре года домой наведается. Гори огнем такое богатство, раз тебя с нами не будет. Как нам жить-то одним прикажешь? — сокрушалась мама.

— Как-нибудь выдюжите, не я первый, не я последний — тысячи наших туда подались.

— У каждого своя голова на плечах.

— Да не тревожься ты, — успокаивал маму отец. — Перетерпим, зато потом заживем как люди.

Слушаю их споры, и хочется мне заступиться за отца. Да я не вмешиваюсь, вижу, что и маме нелегко. По правде говоря, мне тоже. Одно я знаю наверняка: все проходит, все забывается. Помню, как тосковал поначалу Гино-Гино, когда его отец в Австралию эту уехал. А года не прошло, тоску его как рукой сняло. Отец прислал Гино-Гино телефон на батарейках, по которому можно было из дома в дом или с дерева на дерево переговариваться. Вот тут-то всем ребятам из нашего села сразу захотелось, чтобы и их отцы немедленно отправились в Австралию. Любому захочется, когда увидит, как Гино-Гино раскатывает по селу на новеньком мотоцикле! Вихрем проносится он по улице, на зависть ребятам. На первых порах Гино-Гино частенько падал, зато теперь лихо перескакивает через канавы, на полной скорости может запросто проехать но узкой дощечке. Когда на улице тарахтит мотоцикл, из домов высыпает и стар и мал. На Гино-Гино кожаный шлем, защищающий уши от грохота, очки, как у летчика, кожаные штаны, кожаная куртка и перчатки с крагами. Старики сперва ворчали, мол, от реза мотора заснуть не могут, но скоро и они притерпелись. В первые дни Гино-Гино задавил несколько уток, так его отец быстро все уладил, заплатив хозяевам австралийскими долларами. Счастливчик этот Гино-Гино! Сейчас он с нетерпением ждет, когда у его отца закончится отпуск и тот вернется в Австралию. Машина отца останется в полном распоряжении Гино-Гино, ух и покатаемся мы тогда! В Австралии машина Дяде Ламбе без надобности, с утра до вечера он работает в руднике, в горах, где и дорог-то нет.

Мама молчала, не говорила отцу ни да, ни нет, и он начал потихоньку готовиться к отъезду, выправлял какие-то бумаги, как его научил дядя Ламбе.

Через несколько дней после того, как отец отослал документы в австралийское посольство, из Белграда пришел ответ. Отца, маму, сестру и меня приглашали на медицинский осмотр.

Чтобы поспеть на автобус, проходивший через наше село в Скопле, пришлось вставать чуть свет. Мама взяла за руку сестру, отец повесил мне на плечо торбу, битком набитую снедью, и мы вышли из дома. Только-только стало развидняться, небо на востоке чуть розовело. Дома оставалась одна бабушка. Она долго махала платочком нам вслед и утирала слезы, как будто мы расставались на вечные времена. Отец на каждом шагу оборачивался, знаками заставлял ее войти в дом, но бабушка все стояла и махала, махала. Дойдя до шоссе, мы сели на обочину перевести дух. Мимо нас односельчане гнали на пастбище скот.