Она почувствовала, как Ньевес вздрогнула, увидела, что лицо девушки стало белым как мел, огромные шоколадные глаза расширились, ярко-розовые губы задрожали.

– Ты сейчас же поедешь домой… За тобой уже послали самолет… Но тебе не следует пускаться в такое путешествие одной, и я отправлю сопровождать тебя мадемуазель Люси. – Она наклонилась поцеловать Ньевес в щеку. Так юна, подумала она, так послушна и так богата… да, богата… Жаль, вздохнула она. Дед ее был редким человеком. Красавец, воплощение мужественности и здоровья. Эта девочка станет наследницей из наследниц, она превзойдет всех. Сейчас ей нет восемнадцати, и ее красота не расцвела полностью. Она похожа на мадонну Мурильо, в умилении подумала мадам Лоран. Длинные вьющиеся темно-каштановые волосы, кожа цвета топленых сливок, пушистые ресницы карих глаз. И фигурка уже сформировалась, хотя и не утратила подростковой стройности. У Ньевес Марии де ла Пас Боскомб-и-Барранка не может быть ни юношеской полноты, ни прыщей. Деньги, счастливо вздохнула мадам Лоран, способны кое-что сделать.

– Мне так жаль, – сказала она с искренней грустью. Ей было жаль и себя. Когда мистер Темнеет в последний раз навещал внучку, взгляд, каким он одарил мадам Лоран, не оставлял никаких сомнений… – Ну, хорошо, – вздохнула она. – Ты освобождаешься от уроков, разумеется, твои вещи сейчас запакуют, а если я могу сделать что-нибудь для тебя, та petite…

Ньевес только ошеломленно покачала головой.

– Может быть, тебе лучше пойти прилечь, – она потрепала холодную, неподвижную руку Ньевес. – Ты ведь любила своего grandpere, поп?

Ньевес еле слышно прошептала в ответ, совсем как Жаклин Онассис:

– Он – все, что у меня было.

Мадам Лоран кивнула. Она слышала, что отец девушки пьяница. Только дед приезжал навещать ее, повергая всех в трепет перед ореолом золота, окружавшим его.

– Больше мы его не увидим, – скорбно произнесла мадам Лоран. Она нежно, но решительно помогла Ньевес подняться. – Я очень огорчена за тебя.

Ньевес кивнула в ответ, чуть покачнувшись.

– С-спасибо, – прошептала она. Повернулась, чтобы уйти, сделала шаг и мягко, как опавший лист, опустилась на ярко-синий ковер.

За четыре тысячи миль от нее, в большом доме, в студии, спроектированной таким образом, что благодаря целиком стеклянной стене можно было поддерживать постоянную освещенность, Дейвид Боскомб, ее отец, лежал в полном бесчувствии, вытянувшись во всю длину на старом честерфилдском диване, обитом кожей, от которого отказалась Хелен и который он забрал себе; это была единственная мебель во всей мастерской.

Больше там не было ничего, кроме чудесных фламандских обоев XVI века, на которых он имел обыкновение делать наброски. Здесь не было холстов, мольберт стоял сломанным; неоконченные работы валялись на полу вместе с мятыми тюбиками, краска в которых ссохлась как камень.

Он храпел, лежа с открытым ртом, острая бородка, рыжеватая с проседью, опускалась и поднималась, сквозь расстегнутую рубашку видна была такого же цвета поросль на груди. Голова с гривой спутанных волос покоилась на валике дивана, ноги на другом, руки безвольно упали. Пустая бутылка «Джека Дэниэла» валялась рядом, остатки ее содержимого пролились на стопку газет на полу рядом с диваном, залив фотографии красивого мужчины на всех первых страницах газет, где на разных языках и разным шрифтом написано было одно и то же: «КОРОЛЬ» ТЕМПЕСТ УМЕР».

Касс разбирала телеграммы (только самые важные; она создала штаб по организации похорон из своих так называемых «девочек», чтобы справляться с полученными сотнями телеграмм, мешками писем, потоком присланных цветов – «на остров, где их полным-полно», фыркала она). Касс же имела дело с телеграммами от важных – в экономике или политике – или просто важных лиц. То же самое с телефонными звонками.

Разговаривая с теми, с кем нельзя было не разговаривать, она давала понять, не произнося этого, что мисс Темпест, тяжело переживая горе, не в состоянии взять трубку. Но больше всего она была занята звонками в Организацию. Чтобы не спали, мрачно думала она. Насколько она разбиралась в людях – а она разбиралась, – сейчас должна была начаться суматоха, появиться самые нелепые догадки относительно того, кто займет это место, эту огромную, расположенную в самом центре здания комнату, на двери которой висела табличка «Офис президента». На все предположения по этому поводу она бодро отвечала: «Я полностью с вами согласна», что, разумеется, было явной ложью.

По давно сложившемуся мнению, преемником умершего должен был стать исполнительный вице-президент, Роджер Кендрикс, и Касс не считала нужным это опровергать. Особенно самому Роджеру. Пусть думает, что хочет. Она-то знала, что этого не может быть. Но чего она не знала, хотя не сознавалась в этом, – кто станет следующим президентом Организации Темпеста.

Ричард никогда не говорил об этом.

И она следила, чтобы не было паники, чтобы все оставалось в равновесии, чтобы огромные шестерни Организации продолжали вращаться без помех. Телефонные звонки были стихией Касс, телефон служил ей третьей рукой, еще одним ухом, излюбленным орудием.

Она могла набрать номер и в течение пяти минут разнести собеседника в клочки. Что она проделывала с удовольствием. Она работала исполнительным секретарем Ричарда Темпеста, но на деле была гораздо большим – его тенью, его банком данных, его эмиссаром и наемным убийцей, его посланником и неизменным помощником.

Никто – даже сам Ричард, создавший Организацию, не знал о ней больше, чем Касс. Что было ее радостью и гордостью. И сейчас, когда она сидела в своем кабинете, справа от президентского офиса, утопая в сигаретном дыму, окруженная телефонами, по праву ощущая себя в самом центре событий, ее не могло не беспокоить, что с нею будет.

Тридцать лет Касс работала на этом поприще, помогая Ричарду Темпесту в создании чудовищной махины, которая все росла и росла, пока не заслонила солнце; огромная, богатейшая, могущественная настолько, что даже Касс, гордившаяся созданным, иногда вздрагивала. Но, разумеется, от радости. Ей нравилось быть равнодушной ко всему, кроме работы, «Железной девой Организации Темпеста», как писали о ней в «Тайме».

Она вырезала заметку и послала ее в Бостон. Конечно, никакого ответа не последовало.

Там, откуда Касс была родом, каждый скромно и с достоинством занимался делами в своей викторианской конторе в городе, и никто не устраивал, как Ричард Темпест, из офиса подобие Версаля на одном из тропических Багамских островов, и не перелетал, как он, из одной части земного шара в другую, посещая то заводы, то аукционы, то выступая в роли делегата. И всегда рядом с ним была Касс. Она была посвящена во все.

«Касс – мои глаза и уши», – говорил Ричард, будто бы все и так этого не знали (и не опасались Касс). Она знала все. Она могла сказать, кто занимается каучуковыми плантациями на Борнео или возглавляет отдел корреспонденции в Организации; она знала, кто какую плетет интригу, кто продвигается вверх по служебной лестнице и чья карьера уже пошла на спад. Ей кланялись, перед нею заискивали. Никто не мог попасть к Ричарду Темпесту иначе, как через нее, а те, кто пробовал, вскоре убеждались, что это невозможно. Касс была семьей. Она вытирала чужие носы и осушала слезы, одалживала деньги и хранила секреты. Она распекала и успокаивала, помогала и чинила препятствия. Что бы кому ни понадобилось, он прежде всего шел к Касс. Она ворчала, хмурилась, курила, выпуская клубы дыма в лицо пришедшему. И ей все это нравилось.

Харви вошел в насквозь прокуренную комнату, отчаянно пытаясь разогнать дым рукой, широкими шагами подошел к окну и распахнул его настежь. Касс была в своей стихии. При исполнении обязанностей. Она откинулась на спинку стула, сдвинула очки на лоб, седые волосы торчали во все стороны:

– Ну что? Могу я получить аудиенцию?

– Хелен пока не в состоянии видеться с кем бы то ни было, Касс. Но она просила передать тебе вот это…