В промежутках между взятием крови кормили лекарствами и харчами, да так часто, что я отказывался принимать пищу. По иному ответить на вопрос паскудной "Учётной карточки претендента на компенсацию": "производились над вами псевдомедицинские опыты?" хотелось бы так:
— Да, производились! В польском католическом госпитале! Тамошние медики думали и гадали, глядя на меня: выживет этот "плод советской социалистической системы с востока", или его всё же придётся закопать в польской земле? Кормить его, или не стОит переводить корм в дерьмо его утробой в столь трудные времена? Но оказалось, что если бы кто-то поставил, как в тотализаторе, на мою смерть, то он бы крепко разорился!
Лекарства принимал без принуждений и просьб только потому, что это были маленькие порции: что там глотать? А вот с обычным пропитанием дело обстояло хуже: у меня отсутствовал аппетит.
Ничего не знаю из того, как протекает тиф, но примитивно думаю так: аппетит отсутствовал потому, что свалился я на званом обеде. "Переел". Как сказали бы медики: "больной получил стойкую неприязнь к пище в результате эмоционального перевозбуждения + инфекция". О прошлых отказах от пищи в госпитале жалею сегодня: верю, что милые и настоящие медработники госпиталя, работники "от Бога", да пребудут их души в мире и покое, пытались скормить моему телу самые лучшие куски польской кухни оккупационного времени! Эта гнусность, то есть я, на те времена лучшей оценки для себя просто не существует, не могла жрать из-за отсутствия аппетита! Хотя, что говорю? Чем особенным могли кормить меня в госпитале? В оккупацию? Где и чего возьмёшь в занятой врагами Польше?
Э, нет, всё было не так, и в этом я в скорости убедился! Поляки, поляки! На вашем знамени должен быть изображён не "бялый пяст", а сфинкс! Вечный, неуничтожимый сфинкс! Или саламандра, которая, как известно, не горит в огне. На выбор.
В палате нас было трое. По причине прошлого беспамятства сегодня не могу сказать, кто тогда первым из нашей детской "троицы" попал в лечебное учреждение. Но, думаю, что "старожилкой" была польская девочка моих лет. Красивая девочка, как водится в Польше, стриженая наголо и в платочке. Она и стриженной оставалась прекрасной, не потеряла красоты. Не имея сил оторвать голову от больничной подушки, я тут же в неё влюбился. Сегодня страшно жалею, что не узнал её имени тогда! Хотя бы имя!
Нужно ли влюбляться подыхающим от тифа мальчикам в точно таких же, тифозных, девочек? Нужно, обязательно нужно, необходимо влюбляться потому, что та польская девочка прошла черту "кризиса в болезни" и шла на поправку и была для меня путеводной звездой. Так и тянет сказать чужую, и совсем не фантастическую мысль о том, что "только любовь нас держит на земле"! Приятно делать открытия, даже если они рождаются в конце земного пребывания нашего…
Третьим был мальчик моложе меня года на два, на три. Он постоянно ныл и обделывался, за что его мягко бранили нянечки. Их брань и "бранью" назвать было нельзя, это и на ругань не походило. Удивительные работники госпиталя не умели ругаться, а за них юного засранца ругал я. Но не только ругал: ночью, качаясь от слабости, рвался подать ему горшок: мне как-то хотелось помочь нянечкам. Или я чем-то нагнал на того дохляка страху, или он и сам понял, что вываливать на белоснежные простыни содержимое прямой кишки — верх подлости, или болезнь и от него стала уходить, но дело в "нашей" палате пошло лучше и замечаний в сой адрес он перестал получать…
Только сегодня "дошло": я мог напугать того, ещё большего дохляка, чем сам, русской речью. Но это только мой домысел, всё могло быть совсем не так.
Богат русский язык! Сказать на женщину, коя безропотно и постоянно оказывает помощь "нянька" — язык не повернётся: она же за тобой ходит! Следит, чтобы ты не упал, и надо быть необыкновенно большой сволочью, чтобы сказать на неё "нянька!" Нет, только НЯНЕЧКИ, и не меньше! Удивительные, героические, святые нянечки польского госпиталя в чёрных и длинных платьях с широкими белыми головными уборами! Зачем вам, пани, такая красота на головах ваших!? Вы и без них прекрасны! Много позже, из зарубежных фильмов, стало понятно, что одеяние женщин в госпитале — одеяние католических монахинь. С какой задержкой иногда приходит ясность! Мог я тогда знать, женщины какого ордена вытаскивали меня с "того света"? Служители госпиталя, исполняя заповеди Господа, спасали всех страждущих, кем бы они ни были. И очень важный вопрос: кто дал команду отправить меня, а после и сестру, в госпиталь? Комендант? Если так, то на кой чёрт ему это нужно было? Если я не отправился к праотцам в первую тифозную ночь, то во вторую ночь каменный жёрнов непременно бы переехал меня. Такого "наезда" я бы не выдержал! Окочурился бы ещё один схизмат, ну, так что с того!? Чего переживать, время такое!
Знал комендант, что будет расстрелян, как "предатель польского народа"? Знал он, что я замолвлю о нём хорошее слово только через шестьдесят лет и не раньше?
И опять наваливается нерешённый вопрос: кто-то проклинает начальника лагеря, а я молюсь за его душу! Так, может, и меня следует "поставить к стенке"!?
Вся последующая советская жизнь не позволяла приехать в польский город Люблин. Отыскать госпиталь, увитый от земли до крыши плющом и поклониться до земли его служительницам и служителям. Однажды, при воспоминаниях о "тифозных" днях, как-то появилась "дополнительная", к основной теме не относящаяся, мысль: как и почему приходят служить Богу? От страха перед "тем светом", или от любви к людям?
Монахини госпиталя ничего не боялись. Любили меня, дохлого и тифозного, и такую любовь, без единого слова, мысленно, на уровне душ, внушили, что и я должен подать горшок ещё большему, чем сам, страдальцу. Каюсь: был нетерпим к слабости младшего засранца в палате, но эта нетерпимость, как ни странно, делала меня выносливее. Всё очень просто: если ты кого-то порицаешь за слабость, то в таком случае будь сам сильным! Забудь о своей слабости! Как всё удивительно устроено в этом мире! Благодарен тому юному засранцу: он своей слабостью поднимал меня, заставлял двигаться, укреплял и делал сильнее! Вдохновлял на совершение добра! Всё верно: в палатах с тяжёлыми больными рядом нужно класть таких, кто сам недавно встал на ноги. Чем скорее поднимешься с "одра болезни" — тем скорее выйдешь на "своих двоих" из лечебного учреждения, и каким путём ты к этому придёшь — не важно.
А слабость была страшная: более минуты я не мог держаться на ногах, тянуло перейти в горизонтальное положение и упасть где угодно, и на что придётся! Хоть на острые камни!
Польский мальчик! Сегодня мы с тобой старые. Прости точно такого же мальчика из России, если он тебя поносил плохими словами в прекрасные времена лечения в госпитале! Прости соседа по палате в католическом госпитале твоего города: нам пора собираться в вечность. Мы с тобой родственники уже потому, что оба были "тифозниками", и только одного этого обстоятельства для родства вполне хватает.
Я не оговорился: дни лечения в госпитале были прекрасными!
Работники госпиталя отогнали смерть, и я поправлялся. В который раз?
Не могу сказать, в какую ночь пребывания в святой обители, почему-то проснулся. Такого ранее не было, и все прошлые ночи я спал, "как убитый". Но сейчас лежал с открытыми глазами, и они у меня были такими, будто и не спал. Такое бывало и раньше, и знал, что "взбодрить" меня мог только гул авиационных моторов! Только работающие авиационные моторы за доли секунды придавали "бодрость" моим глазам, какими бы сонными они до этого не были! Ночь для всех была тихой, причины для тревоги отсутствовали, и только этот дохлый русский "прибор" зафиксировал далёкий гул авиационных моторов. Или он проснулся, чтобы справить малую нужду? Да, нет, на горшок не хотелось… Тогда что!? Лежал на спине, не спал и слушал ночь.
Великий дар, или искусство: уметь слушать ночь? Этому в войну обучились очень многие и быстро. Насколько — сказать не могу, таким "даром" война всех, кому было больше пяти лет, одаривала. Короче: чем моложе был обучаемый — тем лучше он усваивал "уроки войны"
