Жильцы взяли их к себе и сёстры воспаряли духом! Пришла мать и тоже плакала:
" — Как могли подумать, что я вас оставила!?"
Сколько было на Руси таких "зимних пленников", как моя тётушка? Кто по беспредельной нищете не мог выйти на улицу потому, что был гол и бос? Кругом были "свои" и всё же царила такая страшная беспощадность! Какое нам христианство? Зачем оно нам? Для нас оно слишком тяжёлое, нам нужна такая вера, коя позволяла бы изводить "друг друга" без числа! Мне нужен такой Бог, который только бы на меня одного смотрел, а на соседа — такое делать Богу не обязательно!
"Сидели в четырёх стенах, пока не сойдёт снег. Вот тогда-то мы выбирались на воздух и радовались!
Далее идёт рассказ о том, как вся её громадная семья проживала в другой хатёнке на берегу реки: "хатка была "на заде", почти совсем в землю вросла, окна на земле лежат, а в хатке этой народу проживало — как огурцов в бочке! И весной эту хатку заливало, и все спасались на чердаке. Спасение этой хатёнки было в том, что она стояла во втором ряду, "на заде", и большие льдины до неё не доходили. Будь иначе — первая льдина снесла бы эту хатку к чёртовой матери! Сидим на чердаке, страшно, собаки воют, лёд шумит, холодно! Сижу и думаю: "а если льдина всё-таки налетит и разнесёт нашу хатку!? И мы полетим в холодную воду!"? А хозяин большим шестом меряет воду: прибывает, или нет? И все в страхе: вода ещё прибудет, или Бог милует?"
"…когда мать работала, то и пропитание было, а если нет работы — то и голодными сидели. Занимала у добрых людей десять копеек на хлеб, на пять копеек фунт хлеба купит, разделит между нами, так нам тот хлеб слаще пирожного казался…"
Тётушка рассказывает о своей матери, а я на миг забываю о том, что пишу о своей бабке. Мать моя — родная сестра тётушки, но почему в повествовании чувствуется какое-то отдаление? Откуда оно?
"…я вспоминаю маму, и дивлюсь ей: она была абсолютно неграмотная, но откуда у неё было столько благородства и гордости — этого я понять не могу.
Часто мы сидели голодные, мы дети, что мы понимали? Она нам под страхом наказания запрещала смотреть в рот жующим людям, чтобы самим не глотать голодную слюну:
— Смотри в сторону! — и эти её слова, как завет, я сохранила на всю жизнь.
А что родитель? "Родной отец"?
"мать вспоминала о нём, когда совсем худо было, и посылала меня просить денег на пропитание. Это было для меня пыткой! Дорога на его работу проходила между двумя церквами: Покрова и Преображения. Иду, и молюсь, чтобы родитель был милостив и благосклонен, но часто и молитвы мои не помогали. На родительском производстве первым делом меня собаки "встречали", кидались, с намерениями вцепится в ноги. Успевала вскочить в коридор мастерской — моё счастье, нет — доставалось от зубов собачьих.
А в мастерской дальше входной двери я не проходила, нельзя было такое делать, боялась о себе голос подать. Другие рабочие видят, что я пришла и стою, как нищая, а отец задом ко мне, вроде бы и не видит меня:
— Михалыч, к тебе девочка пришла! — и если он оглянулся и продолжает работать, то надежда есть, даст что-нибудь на хлеб.
— Иди сюды! Ты зачем пришла? — не изъявлять "родственные" чувства, разумеется! — у нас есть нечего, мать прислала на хлеб просить. А когда он в плохом настроении бывал, то срывался с места и кидался на меня! Пулей вылетала из мастерской, а тут ещё и собаки добавляли! Душа уходила в пятки, а дома мать опять гнала просить денег. И от матери доставалось за отказ ходить к родителю за деньгами на пропитание… И стала я обманывать матушку: постою у одного из храмов, что были на пути к родительскому производству, да и возвращаюсь к матери:
— Ничего не дал…
Мне приходилось всё это терпеть потому, что две другие старшие сёстры, были в услужении у богатых.
Глава 3.
"Сельская".
"…как-то однажды мамина сестра говорит:
— Отдай мне Нинку на лето за ребятами смотреть.
Мать подумала: "с харчей долой — раз, второе — глядишь, чем-нибудь родственница и отблагодарит. Девчонке ни одеться, ни обуться не во что…" Тётка жила близко от города, сама горожанкой была, но вышла замуж за приказчика, сельского жителя. Один сынок у матери был, большая редкость для сельской семьи. Привёз молодую жену в деревню, сам крестьянским трудом не занимался, а разъезжал с купцами по ярмаркам. Но хозяйство имел крепкое. Родила ему жена кучу детей, один другого меньше, а смотреть за ними некому: свекровью она была не в ладах. Так я попала в няньки, а мне самой было на то время всего-то девять лет.
Мой трудовой день начинался рано: тётушка со свёкром подымались до свету, а в три часа уже выезжали в поля. И меня поднимали, и это было для меня пыткой. Тетка зовёт меня, а я голову от подушки оторвать не могу. Тётка продолжает звать, я платье на себя надену и опять валюсь. Тогда тётка из себя выходит и стаскивает меня за ногу с печи: ребёночка качать! Ух, до чего же я ненавидела этого ребёночка! Давала я ему тумаков, грешница, каюсь!
У тётки был сын, мне ровесник. Чем заняться? Воля своя, соберём собак, чуть ли не со всей деревни, и давай их кормить. Тетка удивлялась:
— Что за чёрт, недавно хлеб пекла, а хлеба опять нет! — мы помалкиваем о том, куда хлеб подевался. Свиней выпустим из загона, и давай на них кататься! Были две лошади, одна была смирной и доброй, а другая, рыжая — зверь зверем! Признавала и слушалась только деда. Как-то однажды дед то ли забыл её выпустить на выгон, то ли ещё по какой причине, но только осталась она в конюшне. В доме оставалась я с кучей ребят и тёткин сын Серёжка. И надумали мы дразнить лошадь, а ситуация была такая: самого маленького я посадила на землю близко от дверей стойла, а ещё двое других малышей находились подальше. Коняга от нашего приставания, злилась, но терпела. Её терпение лопнуло, когда Серёжка палкой через прутья ограды ткнул животное в бок! Лошадь повернулась задом и ударила копытами в дверь с такой силой, что оторвала её! Не помню, как я успела ухватить маленького в руки, загнать остальных в сени и закрыть дверь! Это была необыкновенно злая лошадь: она подошла к дверям в сени и стояла, а у меня всё это время сердце в пятках было. Шалили, было.
А цыплята? Заберутся в дом через открытую дверь, стану их выгонять, так они обязательно что-нибудь разобьют! А мне — "баня" Тёткиного супруга видела редко и всегда пьяным. Сам чёрный, как цыган. Его в девятьсот пятом за еврея приняли и побили. Злой был, но как-то стал на меня посматривать иначе, ласкать начал, сулить платья, ботинки, а мне противно стало, я малого из люльки выхватила, да и выбежала из дома.
Бабушка, когда приезжала из города, внукам гостинцы привозила, и тут уж конца и пределу сюсюканью не было видно: олечки, серёжечки, мишечки, а я будто и не существую! "Нинка, шкура, задарма хлеб жрёт" — и тут же работу находит, а если что не так — и за косы оттаскает. И так мне надоели все эти окрики и побои, такая меня тоска взяла, что однажды спрашиваю соседку:
— Где проходит дорога в город? Хочу убежать домой.
Хорошие люди! Соседка рассказала тётке о моих намерениях, и тётка отправила меня дилижансом к матери. Осень уже стола на дворе, замёрзла я в дороге крепко: тётушка отправила меня в своих старых и рваных ботинках. Это было всё, что я заработала за лето. Мать поминала родную сестру недобрыми словами, но на этом всё и кончилось: что нам чужие слова? Ботинки дороже.
Мать работала прачкой при бане. Была у нас такая баня знаменитая, "именная" Бани назывались именами, или фамилиями, их владельцев. Наша городская баня называлась "Шиловской", Шилову она принадлежала. Прачечная находилась в подвале, темнота и сырость, и в такой парилке мать работала по двенадцать часов. Стирала господское бельё в каустической соде. В соседнем подвале нам дали каморку при кухне, где рабочие варили обед, и в этой подвальной каморке мы сидели безвылазно.
