Я вернулся на Оксфорд-стрит. Автобусы и такси застывали перед красным огнем светофора, будто отлитые в бронзе. Я заглядывал в лица людей, я пытался поймать чей-нибудь взгляд; я был одинок. Я знал, что никто мне не в силах помочь, но мне так было нужно почувствовать рядом живое человеческое тепло. А мимо шли и шли сотни и тысячи чужих и равнодушных людей — шли лондонцы.

Я снова пересек площадь и вошел в Гайд-парк. Взобравшись на лесенки, воскресные проповедники что-то вещали про мир и братство; я вслушивался в их слова, я пытался вникнуть в смысл этих речей — лишь для того, чтобы убежать от своей тоски. Но они говорили на языке, которого я не понимал. И я не испытывал никаких братских чувств к окружавшим их кучкам людей — к простоволосым домашним хозяйкам с окурками в зубах, к плешивым старичкам и круглолицым юнцам. Эти люди были не похожи ни на Пат, ни на меня; они были из другого теста, они были жители другой планеты.

И у детей, гонявших обручи по газонам, и у женщин, сидевших рядком с вязаньем в руках, — что могло быть у них общего со мной? Я не знал, на каком языке с ними заговорить, я не нашел бы слов, которые были бы им понятны. Можно сказать незнакомому жителю Нью-Йорка, Парижа, Мадрида: «Я потерял жену, и мне очень худо». Но жителю Лондона такого не скажешь. Меня бы просто не поняли, это прозвучало бы нелепо и дико, это прозвучало бы непристойно.

Я был в этом городе, как в тюрьме — двенадцать миллионов людей, десятки тысяч улиц, более ста квадратных миль долин и холмов, покрытых домами… И я не мог выйти отсюда на волю, потому что лишь здесь я еще мог надеяться обрести свою Пат.

Я рухнул на скамью. В тихой воде озера играло солнце, на деревьях щебетали птицы, изумрудными были лужайки… Меня сковало оцепенение. Боль понемногу успокаивалась, уступая место смертельной скуке, совершенно особой, чисто лондонской воскресной скуке. Когда-то я ненавидел воскресенье. В Нью-Йорке, в Милуоки, в Оксфорде, в Чикаго — везде я скучал в этот день. И я всегда радовался в понедельник, что начинается новая неделя, — все равно радовался, даже если предстояла тяжелая работа, и в школе было уныло и хмуро, и неделя не сулила ничего веселого. Но потом, когда я познакомился с Пат, все сразу переменилось, и теперь я уже обожал воскресенье, наши с ней воскресенья; я всю неделю ждал этого дня, потому что в воскресенье она безраздельно принадлежала мне, а я безраздельно принадлежал ей.

Теперь воскресенье стало опять ненавистным. Означало ли это, что я примирился с исчезновением Пат?…

Время шло; женщины сворачивали свое рукоделие и уходили; уходили усталые дети с обручами под мышкой; на деревьях погасли закатные блики. Медленно опускалась ночь, почернели дорожки, растворились в газонах тропинки. Я все сидел на скамье. Если бы не ворчливый сторож с тяжелой связкой ключей, я бы провел в Гайд-Гайд-Парквсю ночь, ко всему безучастный, не боясь ни привидений, ни вампиров, ни просто убийц.

— Можно попросить к телефону мисс Кэтрин Вильсон?

— Кто ее спрашивает?

Голос был сух и недружелюбен. Но меня это не обескуражило. От моего вчерашнего уныния не осталось и следа, я проснулся в отличном настроении и ощущал себя свежим, бодрым, готовым к бою. Что мне все трудности, все препятствия, что мне эта невинная ложь, которую когда-то позволила себе Пат! Главное — я люблю ее, люблю сильнее всего на свете, и я ее отыщу любой ценой, пойду ради этого на все, вплоть до убийства! Окажется неспособной полиция — что ж, буду бороться один… Официант принес мне завтрак (типичный лондонский завтрак, состоящий из чая и рыбных консервов, но даже вид и запах этой еды не смогли омрачить моей радости), он подал мне фирменный конверт Скотланд-Ярда; сержант Бейли каллиграфическим почерком извещал меня, что, выполняя приказ своего начальника, сэра Джона Мэрфи, он нашел адрес мисс Кэтрин Вильсон; в 1945 году она проживала в доме номер 57 по Эджвер-Роуд, и телефон у нее был 03–27. Паддингтонская линия. Никаких других сведений он не нашел и надеется, что этот адрес, несмотря на свою давность, все же мне пригодится.

И вот оказалось, что паддингтонская линия до сих пор существует и дама, ответившая мне, как будто даже знает, кто такая мисс Кэтрин Вильсон. Это был, по-моему, первый случай после отъезда Пат, когда что-то работало нормально. Стоило ли принимать к сердцу такой пустяк, как нелюбезность моей собеседницы? Все равно фортуна теперь на моей стороне!

— Я муж одной ее подруги, — ответил я и сам удивился своему уверенному тону, ибо каких-нибудь сорок восемь часов назад я еще и не подозревал о существовании мисс Кэтрин Вильсон.

— Какой подруги?

Не будет ли неосторожностью отвечать на этот вопрос? А что, если мисс Вильсон причастна к исчезновению Пат?… Но я почувствовал, что вообще ничего не добьюсь, если не пойду на эту уступку.

— Речь идет об одной особе, которая давно покинула Англию. Мисс Вильсон была с ней в дружбе… Лет двенадцать назад. С кем имею честь?…

— Я ее мать…

Это меня удивило. Голос был хриплый, вульгарный, с сильным ист-эндским акцентом. Возможно ли, чтобы Пат дружила с девушкой, чья мать говорит таким голосом?

— Надеюсь, здесь нет никакой ошибки, — сказал я немного невпопад. — Мне дали ваш номер и сказали, что это телефон мисс Вильсон, которая когда-то была знакома с моей женой… Моя жена звалась тогда Патрицией Стивенс…

— Патрицией Стивенс? Да, припоминаю, Кэт как будто называла при мне это имя. Но сейчас я не могу вам ничего сказать. Она здесь не живет.

Ну конечно! А я-то вообразил, что отныне все пойдет гладко!.. Но все равно нельзя было выпускать добычу из рук.

— Как я могу с ней встретиться?

— Дайте мне ваш номер: когда я увижу ее, я ей скажу, чтобы она вам позвонила.

— Но я должен поговорить с ней немедленно! Это очень важно!

Я произнес это с такой горячностью, что голос моей собеседницы как будто немного смягчился.

— Дайте ваш номер, я попробую позвонить ей сейчас же.

— А не было бы проще… — гнул я свое.

Тон, которым мне ответили, показал, что настаивать бесполезно.

— Не хотите — как хотите. Давайте ваш номер.

Отчаявшись, я подчинился, и миссис Вильсон (если это в самом деле было ее имя) повесила трубку, даже не попрощавшись.

Я был в ярости. Почему эта женщина отказалась дать адрес своей дочери? В этом мне чудилось что-то подозрительное. Не было ли какой-то связи между той таинственностью, какой окружила себя мисс Вильсон, и исчезновением моей жены? Если эта девица не желает, чтобы знали, где она сейчас живет, не означает ли это, что ей приходится что-то скрывать? Может быть, она тоже участвует в этом заговоре? (Видишь, Том, я уже начал к этому времени предполагать, что исчезновение Пат — следствие какого-то «заговора».)

Если дело обстоит именно так, она не только не позвонит мне и я ничего не смогу узнать, но, хуже того, я совершил самую ужасную ошибку, потому что она будет теперь особенно осторожна. Если Пат заманили в ловушку, то эти негодяи удвоят бдительность и даже увезут ее, чего доброго, из Лондона… Что я наделал!..

Но, с другой стороны, можно было считать, что я все же что-то узнал. Недомолвки миссис Вильсон и молчание ее дочери — все это могло служить доказательством их вины. Достаточно мне поставить в известность Мэрфи, направить его на этот след — уж он-то заставит миссис Вильсон заговорить, — и мы отыщем Кэтрин…

Том, я не рассказывал тебе про этот эпизод, потому что боялся показаться смешным. И это была моя ошибка; я и теперь не могу с полной уверенностью сказать, так ли уж были беспочвенны мои подозрения насчет миссис Вильсон и ее дочери… Но не буду забегать вперед.

Через пятнадцать минут зазвонил телефон. Я уже совершенно не ждал звонка и поначалу даже не хотел брать трубку. Я был в ванной, а когда вы находитесь в ванной, то, даже если у вас пропала жена, вам все равно не хотелось бы, чтоб вас в это время тревожили.