– А я пришел проситься к тебе в отцы. Как думаешь, подойду?

– Само собой, – ответил тот, припомнив понравившееся выражение в первый вечер их знакомства.

Ого! Мама сидела безмолвно, не шевелясь. Если б не краска, залившая лицо, можно было подумать, что она умерла.

– Вы шутите? – еле выговорила она через паузу.

– Абсолютно серьезно, – сказал Иван Иванович.

– Вы же нас совсем не знаете... А мы вас...

– А что за радость жить с человеком, о котором знаешь все? – удивился он. – К тому же вас знаю достаточно. До нашего знакомства я провожал вас от больницы домой не один раз, правда, вы не замечали. Что касается меня... Разве вам я еще не понравился?

– Нет, конечно, понравились... Но...

– Тогда без «но».

– Вы понимаете, что предлагаете? Вы хорошо подумали?

Обстановку разрядил Артур:

– Мам, ну кто ж такое предлагает, не подумав? Соглашайся.

Хохот стоял такой, что Артуру захотелось расплакаться. Не понимая причин их веселости, он сделал собственный вывод: смеются над ним, а этого Артур не любил. Измученная травлей женщина, живущая в неизменном отчаянии, согласилась. Дня через три они расписались, хотя срок со дня подачи заявления до дня бракосочетания должен был длиться месяц. Но Иван Иванович из тех, для кого преград не существует. Любила ли она его? Поначалу вряд ли. Некрасивый, сухощавый, из семьи потомственных юристов, он обладал и обладает удивительным великодушием, порядочностью, твердостью характера и юмором. Адвокат по профессии, никогда не мешал «мух с котлетами». Работа для него всегда оставалась работой, где он проявлял максимум находчивости и решимости, умел запутать всех и вся, выгрести из безнадежных ситуаций. А дом и семья являлись любимым местом, крепостью, где можно расслабиться и позволить себе роскошь оставаться самим собой. Мать Артура он любит до сих пор, и вообще более теплых отношений между супругами Артур не встречал. Ивана Ивановича нельзя не любить.

После скромной свадьбы день показался мальчику утомительным и полным впечатлений, невозможно одному заснуть – Артур потребовал мать к себе. Но рядом прилег Иван Иванович.

– Ты ведь взял меня в отцы? – начал он.

– Ну? – насторожился Артур.

– Мне будет приятно, если ты станешь называть меня папой.

– Я попробую.

– Попробуй, тебе понравится. И еще. Ты взял меня в отцы, а мама – в мужья. Теперь – она станет спать со мной.

– Ты же взрослый, зачем она тебе нужна ночью?

– Вопрос, конечно, интересный... Понимаешь, ты часто видишься с мамой и днем. Я же днем работаю, мне остается видеться с ней утром и по вечерам. И потом, многие взрослые впадают в детство, им тоже хочется засыпать рядом с красивой мамой. Я прошу тебя, как мужчина мужчину, уступить ее мне. Ты скоро вырастешь, женишься и каждую ночь станешь засыпать рядом с женой, тебе будет хорошо. Понял?

– Ага.

Ни черта он тогда не понял, просто поверил на слово. Преодолевая стеснение, утром назвал Ивана Ивановича папой. Особенно нравилось говорить Артуру «папа» и «мама» при большом скоплении людей, вызывая недоумение и любопытство.

– У тебя мама и папа такие беленькие, – спрашивали некоторые, – откуда ты взялся такой черненький?

– От верблюда, – хамил Артур.

Через два года появился брат Иванушка, а еще через три сестра Катюшка. Тем не менее, казалось, отец любил Артура больше. Он примирил мальчика с цветом кожи, воспитал терпимость к недоброжелателям и достоинство, учил быть мужчиной, а не бесполым и безвольным существом. Чем больше Артур взрослел, тем меньше на него обращали внимание посторонние. Почему-то взрослый мулат, разгуливающий по улицам крупных городов, мало кого удивляет, разве что деревенского жителя.

Хлопья снега превратили землю в бесконечный пуховик, по которому вот уже несколько дней неслись на север сани, запряженные тройкой лошадей. Снег сыпал и сыпал, падая ровно, неторопливо, а небо было почти белым. На очередном постоялом дворе карета стала, и, покуда кучер менял лошадей, из нее никто не выходил. Мимо неспешно сновали люди, а мальчонка, одетый по-деревенски бедно, имеющий яркую примету – заячью губу, подбежал к карете, рассматривал ее, ковыряясь пальцем в носу. Вдруг дверца отворилась, и в щели показалась маленькая рука... черного цвета! Мальчонка замер с пальцем в носу, открыв рот. Тем временем черная ручка развернулась кверху светлой ладошкой, поймала пушистый клочок и исчезла.

– Тятя! Тять! – запищал мальчонка испуганно и надрывно.

– Чего орешь, Левка? – недовольно откликнулся в распахнутом тулупе мужик, возившийся с распряженными лошадьми.

Снова высунулась черная рука, поймала снег и исчезла. Левку будто шилом в мягкое место кольнули, он аж подпрыгнул:

– Тятя! Подь сюды! Тя-тя!

Мужик, сплюнув в сердцах, подошел к сыну:

– Чего стряслось?

– Ктой-то тама?.. В коробе?.. – указал Левка пальцем на карету.

В ту же минуту щель стала шире, и появилось лицо ребенка... черное! Настала очередь мужика ахнуть и остолбенеть. А черное лицо рассматривало черными глазами белое небо и падающие хлопья, затем ребенок принялся ловить снег, подносил к глазам кулачок, разжимал, потом непонимающе выпячивал и без того толстую нижнюю губу, вновь ловил хлопья.

– Тять, чего это он черный такой? – спросил Левка отца. – В саже извозился?

Услышав голос, черный мальчик перевел глаза на отца и сына, улыбнулся, показывая ровный ряд белых зубов.

– Свят, свят, свят... – произнес мужик, неистово крестясь.

Все-таки падающие хлопья привлекали больше ребенка из кареты, нежели люди, бесцеремонно рассматривающие его, он снял малахай и подставил курчавую голову под снег, затем лицо, жмурился и морщился.

– Пойдем отсюдова... Нечистый в коробе! – сказал шепотом отец.

Схватив за шиворот сына, потащил его подальше, оглядываясь и крестясь.

– Пошто дверь-то открыл, неслух? – послышался из кареты строгий мужской голос. – Без того студено.

В следующий миг рука взрослого человека цапнула за одежду черного ребенка и грубо вернула в карету, затем захлопнула дверцу.

– Трогай! – крикнули снаружи.

Карета вновь понеслась по бескрайнему снежному морю.

Уткин Степан, приказной человек при купце Рагузинском, измаялся в длинной дороге из самой Турции, которая пролегала не напрямки через море и Азов, а окольным, сухим путем. Он вез двух арапчиков к царскому двору, братьев по крови, двух сыновей эфиопского князя, которых Рагузинский промыслил с великим страхом от турок и опасностью для жизни. Царь Петр возжелал, чтобы ему достали в Константинополе несколько арапчат, отписал в Турцию, а Рагузинский сошелся правдами и неправдами с заведующим сералем, где содержались и обучались слуги султана, и выкупил трех понравившихся мальчиков. Арапчики при дворе – дань моде, которая пришла не только с Востока, а и с Запада, где при дворах королей и знатных вельмож находились в услужении чернокожие рабы.

Уткин поуютнее устроился в карете, укутавшись длинношерстной шкурой, уставился на Ибрагима, а тот упорно изучал свою ладошку.

– Сколь тебе говаривать, – сонно пробормотал Уткин, – то снег. В руках тает, потому как снег он.

Ибрагим не понимал русскую речь. Он разумный, ловкий, любознательный. Завидев падающий снег, пришел в великое изумление и на кратких стоянках норовил потрогать его руками и языком. Второй – злой, затаился в углу кареты и только белками глаз ворочал. Третий... скончался по дороге! Простудился и помер. И чего теперь государю говорить? Ох, не погладит по голове, кабы вовсе ее не снес. Вина ведь на Уткине: недоглядел! Арапчики солнцем прожарены, оттого и черны, Рагузинский наказывал в тепле их содержать. Да разве ж Уткин мог предположить, что российские земли окажутся губительны для арапчат? Не послушал Рагузинского и... везет теперь двоих! Вдруг лик его посветлел, он сказал вслух: «А скажу-ка я государю, что арапчик захворал черной оспой! От нее и помер».