По классической схеме возникновения Альтернативного Мира со своей Историей, существует первичный мир-А1, от которого почкуется мир-А2. Но так же, как и для европейцев в четырнадцатом веке было неожиданностью открытие нуля, так и для читателей становится полной неожиданностью то обстоятельство, что существует еще и мир-А0, являющийся первоосновой для такого привычного и незыблемого в наших глазах исторического пространства, каковым является наш мир-А1 со своими рузвельтами, сталинами, чингисханами и кромвелями.
Наиболее громко эта бомба сыграла в романе В.Рыбакова «Гравилет «Цесаревич»». О.С.Кард не стал сколько-нибудь дотошно разрабатывать эту идею, ограничившись лишь конспективным очерком мира-А0: Христофор Колумб там возглавил новый крестовый поход, вырезал всех турок-сельджуков, а Европу в это время начали захватывать тлаксаланы — гордое, быстро развивающееся племя, живущее близ Теночтитлана в Средней Америке.
История показывает нам, что социальная инерция развития — весьма существенное, зачастую непреодолимое препятствие для резких перемен. Если в бурный период перемен выбор был совершён, то многие следующие года мало чего будет изменено. Приведу небольшую цитату из статьи Ю.Каграманова: «Листая как-то парижские «Современные записки», я наткнулся (№ LX за 1936год) на статью неизвестного мне С. Ивановича «Пути русской свободы». Автор приходит к горькому для себя и своих читателей журнала выводу, что советский строй обладает большим запасом прочности и все попытки сокрушить его в обозримом будущем безнадежны. «Режим, — пишет он, — должен остыть, сложиться, стать «пожилым», потерять блеск великих событий (хотя бы это были и великие преступления, и великие мерзости), чтобы в отношениях к нему страдающих народных масс могла проявиться свобода оценки и в психике народа могли бы накопиться элементы объективной ориентации в своем собственном положении. Нужно, чтобы исчезли всякие надежды и иллюзии насчет существующего режима, нужно, чтобы на нем осели густые слои пыли…» Лучшие русские умы в рассеянье все же надеялись на счастливый поворот событий, который позволит белой эмиграции победно вернуться на родину, а Иванович угадал правду: не будет счастливого поворота. То есть будет, конечно, но очень-очень нескоро. «Когда нас не станет»…» (Каграманов, 1999). И действительно, в истории СССР были десятки крупных восстаний против власти (крестьянская война в Тамбовской губернии, многотысячные восстания зеков в сталинских лагерях, события в Новочеркасске, бунт Саблина на противолодочном корабле), и лишь в 1990-91 несколько — куда менее кровавых, всего несколько жертв! — стычек ускорили развал СССР. Кстати, нелишне напомнить, что первая русская революция 1905 года потому и потерпела крах, что не было еще широкой социальной базы недовольства режимом. (Конечно, концепция «медленного времени» школы «Анналов», или психоисторические штудии куда существеннее для понимания истории, нежели традиционный событийный, сюжетный подход — но, повторимся, подробное изучение генезиса исторических альтернатив в большинстве случаев не только опускается писателями, но и вовсе не рассматривается ими в момент создания альтернативной истории).
Американский историк Хейден Уайт в 1970-х годах уподобил историков — романистам. «Мыслители двадцатого века — от Валерии и Хайдеггера до Сартра, Леви Строса и Мишеля Фуко — высказали серьезные сомнения в ценности специфически «исторического» сознания, подчеркнули фиктивный характер исторических реконструкций и оспорили претензию истории на место среди наук» (Уайт, 2002, стр.22). Можно еще вспомнить, например, что Теодор Моммзен, автор многотомной «Истории Рима», получил Нобелевскую премию 1902 года именно по литературе. Подробно разбирая методы исторической науки, Х.Уайт замечает, что «в отличие от романиста историки сталкивается с сущим хаосом уже установленных событий, из которых он должен выбрать элементы истории, которую расскажет. Он делает свою историю, включая одни события и исключая другие, выделяя одни и делая другие подчиненными» (Уайт, 2002, с.26).
Известная максима Леопольда фон Ранке: «рассказывать все, как это было на самом деле», не может работать, если о событии есть более чем одно свидетельство. У каждого своя версия событий, каждый выпирает свое, пренебрегая прочим. Что отобрать, а что выкинуть из своей истории, каждый исследователь решает сам, в меру своей испорченности: «в каждом историческом описании реальности существует нередуцируемый идеологический компонент» (Уайт, 2002, с.41). В естественных науках этот компонент выделить трудновато. Полсотни лет понадобилось западному миру, чтобы осознать высказывание М.Н.Покровского, видного историка начала XX века: «История — это политика, опрокинутая в прошлое».
Естественно, идеологические пристрастия не могут не отражаться в художественных произведениях писателей-фантастов. Одним из наиболее ярких примеров может быть роман Романа Злотникова «Русские сказки» об условной России образца 1917 года (отнесенной, правда, автором на иную планету; но не имеет, вообще-то значения, куда авторы загоняют свои альтернативные миры — мы-то знаем, что всё равно они прописаны в воображении автора и читателя): «Параллели с семнадцатым годом очень заметны. Все та же разруха и тяжелые потери в мировой войне. Отречение государя. Развал всей вертикали государственной власти. И на фоне этого повсеместный захват власти самозваными группами людей, называющих себя Комитетами действия. И все же это другая страна. Страна, в которой бывший самодержец не потерял доверие народа; страна, граждане которой не опустили руки и не дали свершиться страшному преступлению». По мнению Петуховой и Черного, «в данном случае мы имеем дело с открытой апологией конституционной монархии, сторонником которой является автор» (Петухова, Черный, 2002). Или, например, повесть В.Пьецуха «Роммат» об удачном восстании декабристов. Ключевой фигурой мятежа стал князь Щепин-Ростовский. Николая Романова закололи сразу, остальных Романовых перерезали в тот же день — чисто озверевшие за четыре года войны матросы образца 1917-го, а не благородные дворяне 1825-го. Пьецух, как заправский славянофил-почвенник, считает, что Россия раньше европеизировалась бы — но потеряла бы свой благородный месседж, мессианское стремление к поучению всего мира (Немзер, 1993).
Любопытно, что в оценках произведений, написанных в жанре альтернативной истории, некоторые диаметрально противоположные критики порой смыкаются. Например, А.Осипов, характеризуя все это направление, пишет следующее: «Тема путешествий во времени породила особое направление в фантастике, суть которого связана с идеей существования параллельных миров, где время течет с другими скоростями. На эту тему также написано немало произведений. Например, «Принц из Седьмой формации» А. и С. Абрамовых, «Два Вальки Моториных» Г.Панизовской и мн. др. А уже в последние 20 лет отсюда же родилась фантастика на тему альтернативной истории: писатели-фантасты смело изменяют те или иные имевшие место исторические события и, отталкиваясь от гипотетических допусков, выстраивают совершенно иную историческую проекцию — например, что было бы. Если бы Гитлер не проиграл вторую мировую войну и т. д. и т. п. К сожалению, такого рода умозрительные эксперименты, с объективной точки зрения, можно считать не слишком нравственными» (Осипов, 1999, стр. 52). А Рустам Кац, разбирая книгу Пола Ди Филиппо «Потерянные страницы», еще более импульсивно возмущается «не слишком нравственными» экспериментами: «главные мои разногласия с Ди Филиппо и его неумеренными хвалителями — отнюдь не стилистические. Дело в сути литературного эксперимента, который поставил американский вивисектор, эдакий карманный фельдшер Моро. Не имею ничего против иронии, пародии, контаминаций, даже могу простить издевку или личные выпады, если все они концептуальны и вытекают из особенностей пародируемых объектов. Но есть нечто, что трогать не рекомендуется никому, даже самому отвязному фантазеру. С какой стати рядить Франца Кафку и Макса Брода в двух клоунов и принуждать их разыгрывать маловразумительный сюжет в духе «Бэтмана»? Зачем превращать Сент-Экзюпери — человека, органически чуждого пошлости, в эдакого легкомысленного галльского петушка с незамысловатым органчиком в голове? Нет ответа. Отдельный разговор о рассказе «Анна». Причина, по которой жертва нацизма, автор пронзительного «Дневника» появилась в компании американских фантастов, непостижима. Ну ладно, Дик или Хайнлайн были выставлены на посмешище оттого, что маленький фантаст Ди Филиппо испытывает чувство враждебности к фантастам большим. Но Анна-то Франк чем автору помешала? Тем, что была предельно искренней? (Дневник свой, как известно, она писала для себя, а не для печати) Тем, что погибла в лагере? Ди Филиппо собственноручно перестраивает ее судьбу: что было бы, окажись Анна в американской безопасности? Ну, конечно же, стала бы сниматься в «Волшебнике страны Оз» (для этого автору книги пришлось укокошить не менее реальную Джуди Гарленд), вышла бы замуж за безногого неудачника Микки Руни (на самом деле — абсолютно здорового удачника), пристрастилась бы к кокаину и принялась бы заполнять страницы своего дневника глупыми жеманностями!… Есть понятие «нравственный релятивизм». Оно, по большому счету, означает только безнравственность и оно в полной мере применимо к текстам Пола Ди Филиппо.» (Кац, 2005, с. 211–213)
