– Или говорят: «Господь определил каждому его предназначение, даже нечестивцам уготована участь сеять зло…»

Я стоял, вслушиваясь в голос проповедника. Очевидно, передача шла из какой-то студии: время от времени проповедь прерывалась возгласами слушателей «Аминь!» или «Слава!» или «Аллилуйя!». И, кроме того, сотни или даже тысячи людей – в Огайо, Мичигане, Индиане, Иллинойсе, Кентукки, Западной Вирджинии, Пенсильвании – слушали ее: кто дома, кто сидя за рулем автомобиля. И все они были соединены незримой нитью – голосом проповедника, – которая тянулась и ко мне.

«И они не знают, – думал я. – Даже ни о чем не догадываются».

Я почувствовал, что, хотя и Медленно, но приходит успокоение. Пульс мой вошел в нормальный ритм; руки перестали дрожать. Я чуть было не погубил все дело, наведавшись в этот магазин, но сейчас ситуация была спасена. Мы опять были вне опасности.

Я задрал рубашку и осмотрел грудную клетку. На ребрах уже обозначился темно-пурпурный кровоподтек.

– Братья и сестры, позвольте мне поговорить с вами о судьбе. Что значит для вас это слово? Если я скажу, что вам суждено однажды умереть, найдется ли среди вас хоть один человек, кто осмелится поспорить со мной? Конечно же, нет. А вот если я скажу кому-либо из вас, что ему суждено умереть в назначенный день и час да еще назову причину его смерти, человек этот наверняка покачает головой и скажет, что я болван. И все же я говорю вам…

Я заставил себя встряхнуться, выйти из состояния ступора и быстро прошел по центральному ряду к прилавку, перегнулся через него и выключил радио. На входной двери висела табличка «Извините, закрыто», и я перевернул ее так, чтобы надпись была обращена к улице. Я хотел погасить свет, но, потратив почти минуту на поиски выключателя, в конце концов отказался от этой идеи и вернулся к задней стене магазина.

Без голоса проповедника в помещении стало пугающе тихо. Звуки, сопровождавшие любое мое движение, эхом отражались от окружавших меня полок с продуктами и возвращались ко мне вороватым шорохом, какой обычно издают грызуны.

Я взял кассира за ноги и потащил его к кладовке. Обескровленный, он оказался легче, чем я ожидал, но все равно справиться с ним оказалось нелегко. Тело его было громоздким, неуклюжим, и к тому же сложно было передвигаться по залитому кровью полу.

Каждое мое движение отдавалось тупой болью в груди.

Кладовка представляла собой крохотную узкую комнатку прямоугольной формы. Здесь стояли ведро, швабра, на полке лежали какие-то тряпки и щетки. В самом углу я разглядел умывальник и замызганный унитаз. В воздухе витал тяжелый запах дезинфицирующих средств. Выхода на улицу не было. Если бы я убежал сюда, то оказался бы в ловушке.

Я втянул кассира за ноги; потом пришлось сделать передышку и высвободить его руки, застрявшие в узком дверном проеме. Сложив их ему на груди, как покойнику в гробу, я протащил тело в глубь комнатки, подтянув его ноги к унитазу, чтобы можно было закрыть дверь. Я забрал у кассира бумажник, часы, кольцо с ключами и положил их себе в карман.

Надежно спрятав труп, я вернулся в торговый зал. Подойдя к прилавку, открыл кассу. Стодолларовая банкнота лежала в самом низу ящичка. Она была единственная. Я сложил ее пополам и засунул в передний карман джинсов.

На прилавке валялось несколько бумажных пакетов. Я схватил один, раскрыл его и высыпал туда все содержимое кассы.

Когда я уже закрывал ящик, оглядывая окружавшие меня полки, выискивая, что бы еще мог украсть бродяга, к магазину подъехала машина. Увидев ее, я застыл как вкопанный, рука моя так и зависла над кассовым аппаратом. Машина подкатила к самому входу, в окна ударил слепящий свет фар.

Свитер и лыжная маска лежали передо мной на прилавке. Я схватил свитер и судорожно начал натягивать его, но запутался в рукавах и никак не мог просунуть голову. В конце концов я отказался от этой затеи и прижал свитер к груди, словно рассчитывал спрятаться за ним.

Фары погасли, мотор затих. Из машины вышла женщина.

Я вытащил из-за пояса мачете и положил его на прилавок, прикрыв газетой, которую читал кассир.

Лужа крови и вина хорошо просматривалась от двери. К тому же по всему полу тянулись кровавые следы, оставленные подошвами моих сапог; они вели прямо к прилавку и были еще влажными, удивительно четкими, ярко-красными и напоминали мозаичный узор на полу в танцклассе. Глядя на них из-за прилавка, я почувствовал, как от волнения сдавило грудь. Я понял, что был неосмотрителен. И оставил после себя улики.

Пока женщина шла к двери, в небе пронесся еще один самолет, спешащий на посадку; от рева его двигателей задрожали стены. Женщина обернулась, провожая его взглядом, и инстинктивно пригнулась. Она была пожилой – судя по всему, далеко за шестьдесят, элегантно одетой – в темной шубе, черных туфлях на высоких каблуках, в ушах посверкивали жемчужные серьги, в руках она сжимала крохотную черную сумочку. Несмотря на толстый слой румян на ее лице, она выглядела очень бледной, как бывает после перенесенной болезни. Женщина была сосредоточенна и серьезна, словно опаздывала куда-то и дорожила каждой минутой.

Она толкнула дверь, убедилась, что та закрыта, и, приложив к стеклу руку в черной перчатке, попыталась заглянуть внутрь. Она тут же заметила меня, застывшего за прилавком, и красноречивым жестом указала на часы. Потом подняла вверх два пальца. Я разглядел, как она старательно выводит губами:

– Без… двух… минут… шесть! Я замотал головой.

– Закрыто, – прокричал я в ответ.

В сознание стучался настойчивый шепот, он чуть ли не вопил: «Пусть она уйдет. Она ничего не запомнит. Все выглядит так, будто ты закрываешься и уже готов покинуть магазин. Пусть она уйдет».

Я положил руки на прилавок и вновь покачал головой, моля Бога о том, чтобы она вернулась в машину.

Женщина начала барабанить в дверь.

– Мне нужна лишь бутылка вина, – прокричала она сквозь стекло. Я слышал, но голос ее звучал как будто издалека. Он показался мне знакомым, но я так и не смог вспомнить, кому он мог принадлежать.

– Мы уже закрылись, – рявкнул я.

Она застучала кулаком по стеклу.

– Пожалуйста.

Я осмотрел свои руки – внимательно, каждый палец, проверяя, нет ли на них следов крови. Когда я поднял взгляд, то увидел, что женщина все еще стоит в дверях. Я понял, что она просто так не сдастся; уходить она явно не собиралась.

Женщина опять начала колотить в дверь.

– Молодой человек!

Я уже знал, что последует дальше, предвидел, чем все кончится. События последних трех месяцев закалили меня, приучили реагировать на любую неожиданность; тяжкий груз содеянного не позволял мне допускать ни малейшей оплошности, заставлял действовать, устраняя любые препятствия, не гнушаясь крайними мерами. Я только что в течение трех часов общался с полицией. Если женщина сможет описать, в чем я был одет, полиция сразу же установит мою личность. И тогда мне грозит арест, тюрьма. Я сознавал весь ужас предстоящего, сознавал, что это будет самым жутким преступлением – даже в сравнении с убийством родного брата, – что я буду жалеть о содеянном всю оставшуюся жизнь, и все же добровольно пошел на это. Я был напуган, нервничал, я оказался в западне. Только что я убил человека, зарезал его мачете. Мои брюки и сапоги были в крови, и при каждом вдохе я ощущал запах Джекоба.

Я шагнул из-за прилавка.

– Всего одну бутылку вина, – кричала женщина через стекло.

Я открыл дверь ключом кассира. Распахнул ее и посмотрел на машину, чтобы убедиться, что женщина одна. В машине никого не было.

– Я только на минутку, – сказала она, чуть задыхаясь. – Мне нужно лишь бутылку столового вина для подарка.

Она вошла, и я закрыл за ней дверь, щелкнув замком. Ключи я положил обратно в карман. Обернувшись, она взглянула на меня.

– Вы ведь продаете вино?

– Конечно, – ответил я. – Вино, пиво, шампанское…

Она ждала, что я продолжу, но я замолчал. Я стоял, улыбаясь, между ней и дверью. Теперь, приняв решение, я был на удивление спокоен. Как и при убийстве Сонни, когда мне казалось, что я всего-навсего лишь играю роль.