– Нравится? – спрашивала Винда, которой очень хотелось, чтобы мне понравилось.

Я кивала.

– А теперь полечимся, – сказала она и провела меня в маленькую комнатку, всю в красном, достала из сумочки пузыречек и насыпала на столик тонкую белую дорожку порошка. Я, Володечка, несмотря на свою невольную компетентность во многих отраслях жизни, была еще тогда, как я теперь оцениваю, очень наивна и не понимала многих вещей. Я ведь довольно рано начала ограничивать себя в чтении бульварных книг, просмотре trash-movie65, жалея свое время и стараясь его расходовать на полезные вещи: образование, физическую культуру, саморазвитие. И всё же я почувствовала что-то неладное.

– Что это? – спросила я.

– Лекарство.

– У меня сейчас всё нормально.

– А это на будущее.

И я ведь догадывалась, я догадывалась, Володечка, что это может быть наркотик, но мысленно сказала себе: что ж, один раз можно и попробовать. Чтобы знать. Чтобы больше не пробовать никогда. К тому же Винда была удивительная девушка: когда она о чемто просила, ей трудно было отказать.

И я уступила. Она дала мне стеклянную трубочку и сказала, что это нужно вдохнуть через нос. Вот почему я упомянула trash-movie – в каждом втором фильме этого рода делали подобные вещи, отсюда следует вывод, что, как ни странно, и плохое кино может принести пользу. Но я, повторяю, тогда его не смотрела, иначе сразу бы поняла. Я вдохнула. Сначала было очень неприятно, похоже на ощущение удара или чего-то пронзившего... довольно сложно описать. Потом слезы из глаз. Потом я сидела в (никак не вспомню названия этого вида мебели, будто пробка заткнула этот сосудик памяти, – стул с подручниками, более низкий и удобный) и ничего не чувствовала, кроме звона в голове. А потом увидела перед собой смеющуюся Винду – ту же, но другую. Словно сдули дымку с моих глаз – так отчетливо, так ярко я никогда еще не видела. Подобное чувство я испытала в восемьдесят семь лет, когда я, после некоторого ослаба зрения, применила свои первые корректоры и увидела мир новым, словно наведенным на резкость. Правда, не обоими глазами, о чем позже.

Некоторое время мы с Виндой просто сидели и радостно смотрели друг на друга.

Потом пошли по дому. Мы смеялись всем встречным, они мне все нравились, меня еще больше восхищала квартира, виды из окна. Я опробовала свое состояние на всем: послушала музыку, посмотрела фрагмент какого-то кино, взяла с полки книгу, прочитала несколько строк – и во всем мне виделись новый смысл, новая глубина, новая значительность. Гениальная музыка, гениальное кино, гениальные строки – пробирает до муравьев по спине. Потом я поняла, что еще приятнее просто сидеть и смотреть вокруг. Гениальные люди. Гениальная мебель. Гениальные стены. Гениальная дыра. Гениальный пол. Паркет. Можно смотреть на несколько паркетин и на их узоры – бесконечно. Они великолепны, восхитительны, в них целый мир. И наконец я узнала, что самое лучшее – вообще никуда не смотреть, кроме как в себя. И слушать тех, кто где-то там, в тебе, приятно говорит с тобой, поет тебе, ласкает тебя словами, а перед закрытыми глазами – спирали, круги, вспышки и отблески...

Я очнулась от того, что Винда тормошила меня.

– Эй, очнись! – кричала она мне в ухо, будто я плохо слышала. Мне это показалось смешно, и я тоже закричала:

– Я здесь!

– Пойдем гулять! – завопила она во весь голос.

– Пойдем! – завопила я.

Мы вышли на улицу.

– Эксперимент! – закричала Винда и потащила меня к ближайшей станции метро.

Но там, при входе, она строго на меня посмотрела и сказала:

– Конспирация. Никто не должен догадаться.

Я поняла, что мы шпионки в мире людей. Да, никто не должен догадаться.

Мы тайно спустились и инкогнито затесались среди людей.

– Ну? Есть аллергия? – спрашивала Винда.

– Нет!

– Ничего не чувствуешь?

– Всё чувствую! Но мне даже приятно!

Так мы катались, а потом ходили по улицам, мы ничего такого не делали, просто о чем-то говорили, смеялись, нам было просто хорошо...

Это был не самый приятный период в моей жизни, Володечка, но я обязана о нем рассказать, чтобы знал ты и знали те, кто это, возможно, прочтет, если вдруг человечество возобновится. Правда, очень сомневаюсь, что его это остережет: чужой опыт ничему не учит. Да и свой тоже: когда я увлеклась, как соболезновательница, кинематическими гонками, мне было тогда шестьдесят пять или что-то вроде этого, у меня был друг – кинематик-рекордсмен. Он попал в серьезную аварию, был в коме, ему поменяли стопу, несколько ребер, печень, еще какие-то органы, он саркастически шутил, что чувствует себя наполовину не своим, и пообещал мне, что больше никогда не примет участия ни в одной гонке. Прошло три месяца – он записался на финальный тур экваториальных гонок Сингапур – Найроби – Кито – Сингапур, во время которых и погиб... Я потом почти восемь лет не хотела ни с кем близко дружить из мужчин... Я попала в очень странное сообщество. Не просто богатые молодые бездельники, а мобильный клуб, который собирался в квартирах и домах, где по какой-то причине не было старших поколений. Организатор и идеолог клуба Шуша много раз и подробно рассказывал мне о сути этого объединения, я вкратце расскажу концентрат.

Наш клуб, говорил Шуша, сначала назывался КлуКраЛ: Клуб Красивых Людей. Не прижилось. Карл у Клары украл кораллы – несерьезно. Когда оформилась идея, появился другой вариант: КлуСКЛ. Клуб Спасения Красивых Людей. Трудно произносится, но это даже хорошо. Оригинально.

– На ку-клукс-клан похоже, – сказала я.

– Именно! – подтвердил Шуша. – Мы тоже расисты. Но в каком смысле? Расисты – те, кто считает кардинально другими людей другой расы. Чужих. Ксенофобия, кстати, естественна для человека. Ксенофобия может исчезнуть только тогда, когда не станет чужих. А они есть. И пока они есть, опасно не иметь ксенофобии.

– И кого вы считаете кардинально другими?

– Некрасивых людей. Ты ведь согласна, что примерно девяносто семь процентов людей некрасивы, из них половина – уродливы?

– Как посмотреть.

– Прямо. Не закрывая глаз. Строго говоря, красивых людей вообще нет. Красивый – идеальный. Ничего идеального не существует.

– Пожалуй, – согласилась я.

– Поэтому мы все – условно красивые. Но все-таки ближе к идеалу, чем большинство.

– А почему – клуб спасения? Вас надо спасать?

– Не вас, а нас. Ты теперь тоже в клубе. Да, нас надо спасать. Это главное. Сейчас объясню. Представь, если на обложках всех журналов в мире, во всех фильмах, на телевидении, в рекламе и в шоу-бизнесе – только белые. Или только азиаты. Или только черные. Может такое быть?

– Нет. У нас многорасовый мир.

– Так. А может такое быть, чтобы на обложках, в кино, в телевизорах, на всех сценах, на всех рекламных постерах и во всех роликах – только геи и лесбиянки?

Я засмеялась.

– Представить легче, но тоже сомнительно.

– Ага. А теперь представь, что на обложках всех журналов, на всех каналах, во всех кинотеатрах, на всех сценах и даже на политических трибунах – только красивые люди.

– Нет, – инерционно сказала я, но запнулась.

– А! – закричал Шуша. – В том-то и дело, что как раз это и есть, но никто пока этого не замечает! Одни красавцы! За редким исключением! Ведущие – красавцы, актеры и актрисы – само собой, в шоу-бизнесе тоже стараются, а уж на обложках и в рекламе – только красавцы, исключительно красавцы и красавицы! Громадное упущение в наш политкорректный и толерантный век! Но вот увидишь, скоро общественность опомнится! Поднимется хай обиженного большинства! Начнутся судебные процессы! Возмутятся жирные, кривые, косые, карлики и просто те, кого бог внешностью обидел! Начнут проценты считать! И добьются, чтобы им дали столько площади на обложках и столько времени в телевизоре, сколько они занимают его в реальной жизни. И красивые люди уйдут в маргинальное пространство. Они будут клянчить себе местечко хоть где-нибудь. Дойдет до того, что они станут меньшинствами и будут добиваться права на брак и совместный завод детей. Мы заранее должны дать бой. Должны объединиться. С условием чистоты рядов. Ни одной некрасивой физиономии чтобы и духу тут не было.