Мрак, царящий в моей душе, будет лишь сгущаться отныне (3). Позвольте же проводить вас хотя бы до заставы…– говорил он.– Может быть, слишком дерзко с моей стороны просить об этом, но если вдруг вспомните вы о ней…

Гэндзи был растроган до слез, и что на свете могло быть прекраснее его раскрасневшегося лица?

– Есть одно обстоятельство, которое не позволит мне забыть ее, и очень скоро вы увидите, каковы мои истинные намерения. О, как тяжело расставаться с этим жилищем! Увы, я в полном смятении…

ответил он, отирая слезы, и несчастный старик пришел в такое отчаяние, что едва не лишился чувств. Удивительно, как он вообще еще держался на ногах.

Но с чем сравнить горе его дочери? «Да не увидит никто моей тоски»,– думала она, пытаясь взять себя в руки. Разве не знала она с самого начала, что разлука неизбежна? Увы, ее положение было слишком ничтожным, чтобы могла она питать надежды на будущее… Но образ Гэндзи постоянно стоял перед ее мысленным взором, и сил у нее доставало лишь на то, чтобы тосковать и плакать с утра до вечера. Не умея утешить ее, мать пеняла супругу:

– Когда б не ваше сумасбродство… Зачем надо было обременять свою жизнь такими горестями? Увы, мне следовало быть осторожнее.

– Ах, замолчите! Неужели вы не понимаете, что теперь господину Дайсё невозможно будет пренебречь ею и так или иначе он о ней позаботится.– А вы утешьтесь наконец, выпейте целебного отвара. Не к добру эти слезы,– говорил Вступивший на Путь дочери, а сам грустил, целыми днями сидя где-нибудь в углу.

Кормилица и мать, сетуя на неисправимо причудливый нрав старика, вздыхали:

– Столько лет тешили себя надеждой, что в конце концов осуществится наше желание и она займет достойное место в мире. И вот дождались… Но могли ли мы предполагать, что столь тяжкие испытания выпадут на ее долю?

Слушая их перешептывания и изнемогая от жалости к дочери, Вступивший на Путь словно совсем лишился рассудка. Днем он спал, зато ночами бодрствовал. «Где же мои четки, где они?» – бормотал он и, обращая взор к небу, молитвенно складывал руки. Послушники посмеивались, глядя, как в лунные ночи он бродит по саду, будто бы совершая ритуальное шествие. Кончились эти ночные прогулки тем, что несчастный упал в ручей. Ударившись о выступ одного из красивейших камней, он повредил себе поясницу и долгое время был прикован к постели. Впрочем, болезнь помогла ему отвлечься от мрачных мыслей…

Достигнув бухты Нанива, Гэндзи совершил обряд очищения и отправил гонца в Сумиёси с изъявлениями благодарности за благополучное возвращение и с сообщением, что по прошествии некоторого времени он сам посетит святилище, дабы лично отслужить благодарственный молебен. На этот раз Гэндзи спешил, да и свита его была слишком велика, поэтому, никуда не заезжая, он устремился прямо в столицу.

Когда добрались они до дома на Второй линии, у всех – и у оставшихся в столице, и у вернувшихся – было такое чувство, словно все это происходит во сне. Люди плакали от радости, и шум в доме стоял невообразимый. Госпожа возблагодарила судьбу за то, что ее жизнь, которую она когда-то готова была «отдать без сожалений», все-таки продлилась. Она повзрослела и стала еще миловиднее. Ее густые волосы немного поредели за годы, полные тревог и тоски, но от этого ее красота только выиграла.

«Отныне мы всегда будем вместе»,– с удовлетворением подумал Гэндзи, на нее глядя, но тут же перед ним возник печальный образ той, с которой ему пришлось так поспешно расстаться, и сердце его мучительно сжалось. Так, похоже, что никогда не удастся ему обрести душевного покоя!

Гэндзи рассказал госпоже о дочери Вступившего на Путь. В тоне, каким он говорил о ней, сквозило глубокое волнение, и госпожа поняла, что речь идет отнюдь не о случайной прихоти его непостоянного сердца. Печально вздохнув, она тихонько, словно про себя, прошептала: «Нет, не думаю я…» (142), отчего показалась ему еще прекраснее и милее. Право, сколько ни гляди на нее, не наглядишься… «И как только я жил без нее все эти годы?» – недоумевал Гэндзи. Возвращаясь мыслями к прошлому, он снова и снова сетовал на изменчивость мира.

Вскоре после возвращения в столицу Гэндзи был восстановлен в прежнем чине, а кроме того, ему присвоили звание гон-дайнагона.

Все, кто служил под его началом и имел на то основания, вернулись на прежние должности и заняли соответствующее их заслугам и достоинствам положение в мире, подобно тому как засохшие деревья расцветают, дождавшись весны.

По приказанию Государя Гэндзи явился во Дворец. Когда вошел он в высочайшие покои, все присутствующие невольно отметили, что за годы, проведенные в изгнании, он стал еще прекраснее. «Хотелось бы знать, как жилось ему в столь диком месте?» – думали придворные, на него глядя. А преклонных лет дамы, которые служили во Дворце еще во времена ушедшего Государя, плакали от умиления, громко восхваляя его красоту.

Государь и тот с трудом скрывал волнение. Видно было, что сегодня он уделил исключительное внимание своему наряду. Он очень похудел за последнее время, изнуренный постоянным недомоганием, но со вчерашнего дня ему было немного лучше. Увлеченные неторопливой беседой, они не заметили, как стемнело. Вот на небо выплывает светлая луна Пятнадцатой ночи, вокруг царит тишина. Государю с необыкновенной ясностью вспоминается прошлое, и увлажняются рукава его платья. Беспричинная тоска овладевает душой…

– Немало лун и лет прошло с тех пор, как во Дворце в последний раз звучала музыка. Увы, старые мелодии давно уже не радовали моего слуха,– сетует Государь.

говорит Гэндзи, а Государь, растроганный и смущенный, отвечает:

Нельзя было не залюбоваться его нежной красотой.

Прежде всего Гэндзи занялся подготовкой Восьмичастных чтений в память об ушедшем Государе. Навестил он и принца Весенних покоев, которого нашел повзрослевшим и похорошевшим. Принц так искренне обрадовался встрече, что Гэндзи едва не заплакал от умиления.

Принц Весенних покоев многих превосходил умом и дарованиями, поэтому вряд ли что-то могло помешать ему стать в будущем властителем мира.

После того как улеглось волнение, владевшее душой Гэндзи в первые дни после возвращения в столицу, он навестил Вступившую на Путь Государыню, и нетрудно предположить, что в их встрече было немало трогательного.

Да, вот еще что: в Акаси с «возвращающейся туда волною» Гэндзи отправил письмо. Написанное тайком от посторонних глаз, оно было очень нежным:

К тебе устремляются думы» (145, 146)

А дочь Дадзай-но дайни, госпожа Госэти, тайно питавшая к Гэндзи нежные чувства, была даже несколько огорчена, узнав о его возвращении в столицу, и, как видно предупредив гонца, чтобы сохранил ее имя в тайне, отправила ему такое письмо: