Скоро год сменился новым, до Государыни доходили слухи о пышном Дворцовом пире, о великолепном Песенном шествии, и в душе ее пробуждались томительные воспоминания. Отдавая часы молитвам, она обретала утешение в размышлениях о грядущем мире и постепенно отрешалась от былых горестей.

Не меняя ничего в своей прежней молельне, она перешла в другую, нарочно для нее выстроенную в уединенном месте к югу от Западного флигеля, и там проводила дни в ревностном служении Будде.

Однажды зашел к Государыне господин Дайсё. В доме ничто не напоминало о том, что год сменился новым, в покоях было тихо и безлюдно, только самые преданные Государыне дамы из службы Срединных покоев сидели понурившись. Вид у них был весьма унылый, но, может быть, Гэндзи это просто показалось? Лишь во время праздника Белых коней, порядок проведения которого оставался неизменным, дамы получили возможность немного развлечься. Знатные вельможи, ранее толпившиеся у ворот, так что места свободного не оставалось, на этот раз, объезжая дом Государыни стороной, собирались у стоявшего напротив дома Правого министра. Все это было понятно, но не могло не печалить. И когда, всем видом своим выказывая крайнее почтение, появился господин Дайсё, один стоящий тысячи, на глазах у дам навернулись невольные слезы. Растроганный гость долго стоял молча, не в силах произнести ни слова.

Облик жилища изменился: обрамление тростниковых штор и занавесы были теперь зеленовато-серых тонов, сквозь прорези виднелись по-своему изысканные светло-серые и блекло-желтые края рукавов. Лишь тонкий подтаявший ледок на поверхности пруда да набухшие почки ив на берегу не позволяли забыть о времени года, и, взглянув на сад, Гэндзи украдкой произнес: «Благородны и в самом деле…» (99) Он был истинно прекрасен в тот миг!

говорит Гэндзи.

Поскольку покои невелики, а вся внутренняя их часть отдана Будде, Государыня находится где-то совсем рядом, и он слышит ее тихий голос.

отвечает она, и глаза Гэндзи невольно увлажняются. Опасаясь, что его слезы будут замечены сбросившими бремя суетных помышлений монахинями, он уходит, сказав на прощание лишь несколько ничего не значащих слов.

– Ах, господин Дайсё с годами становится все прекраснее! Прежде, во времена его благоденствия, когда жил он, не ведая забот и все склонялись перед ним, можно было лишь гадать, в каких обстоятельствах откроется ему внутренний смысл явлений. А теперь… Взгляните, какое светлое спокойствие дышит в его чертах! При этом любой малости достаточно, чтобы возбудить участие в его чувствительном сердце. Как же все это трогательно… – умилялись немолодые монахини и, превознося Гэндзи, обливались слезами. Да и самой госпоже было о чем вспомнить.

В день Назначения люди из ее дома не получили должностей, им приличествующих, и даже не были повышены в рангах ни в соответствии с общим порядком, ни по ее личному ходатайству, поэтому многие сетовали на судьбу.

Хотя принятие пострига не означало немедленного лишения Государыни звания и ранга и не должно было иметь следствием сокращение ее доходов, оно послужило предлогом для многих перемен в ее положении. Разумеется, эти перемены принадлежали тому миру, с которым она решила расстаться, но нередко, глядя на своих приунывших, оставшихся без опоры домочадцев, она невольно чувствовала себя виноватой перед ними. Однако мысль о том, что ее самоотречение имеет целью благополучие принца Весенних покоев, придавала ей твердости, и Государыня с еще большим жаром отдавалась молитвам. А поскольку душу ее давно уже тяготила, рождая в ней самые мрачные предчувствия, некая тайна, она находила утешение, лишь взывая к Будде: «За страдания мои сними с него вину и помилуй его…»

Действия Государыни встречали полное понимание и сочувствие в сердце Дайсё. Его приближенные, так же как и ее, терпели неудачу за неудачей, и, сетуя на непостоянство этого печального мира, он влачил дни в полном уединении.

Немало невзгод обрушилось и на Левого министра, совершенно иным было теперь его положение при дворе, да и весь уклад жизни неузнаваемо изменился. Не желая мириться с этими переменами, он подал прошение об отставке, но Государь, помня о завете ушедшего отца своего, который полагал Левого министра важнейшим оплотом благоденствия государства и настоятельно указывал на то сыну, все не решался расстаться с ним и на многократные заявления министра неизменно отвечал отказом. Однако в конце концов тому удалось настоять на своем, и он тоже зажил затворником, отрекшись от всякого сообщения с этим суетным миром.

Так вот и случилось, что с каждым годом усиливался один лишь род и не было пределов его благополучию. Теперь, когда Левый министр, принимавший на себя бремя правления миром, удалился от дел, Государь в полной мере ощутил собственную беспомощность, да и многие не лишенные понимания люди предавались печали. Сыновья Левого министра, все без исключения наделенные и умом и дарованиями, потеряв прежнее влияние, приуныли, и даже Самми-но тюдзё лишился своей веселости. Когда время от времени он наведывался к четвертой дочери Правого министра, его принимали с обидной холодностью, явно исключив из числа «близких зятьев». Более того, желая, видно, получше наказать его, им пренебрегли и при нынешнем назначении. Однако Самми-но тюдзё не падал духом. «Мир изменчив, – думал он, – и если сам Дайсё, удалившись от дел, живет затворником, мои неудачи тем более естественны». Он часто навещал Гэндзи, деля с ним часы занятий и часы утех. Они вспоминали прежние сумасбродства, былое соперничество, да и теперь стремились использовать любую безделицу, чтобы доказать друг другу свое превосходство. В доме на Второй линии помимо весенних и осенних Священных чтений[28] по разным поводам устраивались торжественные молебны. Нередко Гэндзи призывал к себе не занятых ныне по службе, а потому имеющих досуг в избытке ученых мужей и коротал часы, занимаясь с ними сочинительством, играя в «закрывание рифм»[29] и прочие игры. Во Дворце он почти не бывал, жил, повинуясь лишь собственным прихотям, так что наверняка находились люди, готовые осудить его и теперь.

Однажды, когда сеялся тихий, летний дождь, Самми-но тюдзё пришел к Гэндзи, имея с собою множество приличествующих случаю антологий. Гэндзи тоже повелел открыть книжные хранилища у себя в доме и из шкафчиков, куда никогда прежде не заглядывал, достал редкостные старинные собрания. Затем, отобрав несколько наиболее значительных, без особых церемоний пригласил к себе людей, в этой области сведущих. Собрались в его доме придворные и ученые мужи и, разделившись на левых и правых, четных и нечетных, начали состязаться, причем победителей ожидали великолепные дары. Чем дальше, тем труднее становилось угадывать, и иногда Гэндзи, приводя всех в восхищение несравненной широтой своих познаний, называл рифмы, которые и достопочтенных мужей ставили в тупик. «Может ли один человек быть вместилищем всех возможных совершенств? – восторгались собравшиеся. – Таково, видно, его предопределение – затмевать окружающих и красотой и дарованиями». В конце концов левые проиграли.

Дня через два Самми-но тюдзё устроил угощение для победителей. Особенной пышностью оно не отличалось, но яства были поданы с отменным вкусом в изящнейших кипарисовых коробках, дары же, преподнесенные гостям, отличались разнообразием и изысканностью. Были приглашены все, кто участвовал в состязании, и снова во множестве складывались стихи.