Намерения Гэндзи с самого начала не были столь уж решительными, а когда выяснилось, что дочь принца Хитати лишена всякой чувствительности, он вовсе потерял к ней интерес, однако, заметив, что То-но тюдзё пытается добиться ее благосклонности, подумал: «Она может склониться к тому, кто более настойчив, и мне будет весьма неприятно, если То-но тюдзё, возгордившись, станет смотреть на меня как на отвергнутого ради него прежнего воздыхателя». И он призвал госпожу Таю для доверительной беседы.
– Досадно, что ваша госпожа, решившись, как видно, вовсе не сообщаться со мной, даже не отвечает на мои письма. Уж не подозревает ли она во мне обычного повесу? А между тем непостоянство не столь уж и присуще моему сердцу. Обыкновенно все неприятности, которым причину видят в моем легкомыслии, происходят из-за того, что женщина оказывается слишком неуступчивой. Будь она терпелива, кротка и во всем покорна моей воле, я навсегда остался бы ей предан, особенно если нет у нее вечно недовольных отца и братьев, распоряжающихся ею по своему усмотрению, – сказал он.
– И все же боюсь, что ее дом не подходит для того, чтобы там «пережидал дождь»[6] столь утонченный человек, – отвечала Таю. – Вряд ли вы найдете где-нибудь еще особу столь робкую, столь замкнутую…
И она рассказала Гэндзи все, что было ей известно о дочери принца Хитати.
– Похоже, что вашей госпоже недостает изысканности и особыми талантами она не блещет, но я всегда предпочту иметь дело с женщиной хоть и недалекой, но простодушной и кроткой, – заявил Гэндзи, до сих пор не забывший цветы «вечерний лик»…
Вскоре после того Гэндзи заболел лихорадкой, затем овладела им тайная любовная тоска – и сердце его не знало покоя. Так прошли весна и лето.
Настала осень. Гэндзи коротал дни в тихих раздумьях, и даже стук вальков, так раздражавший когда-то его слух, вспоминался ему теперь как нечто в высшей степени трогательное.
Время от времени посылал он письма к дочери принца Хитати, но она по-прежнему не отвечала. Уязвленный столь явным пренебрежением приличиями, не желая мириться с поражением, Гэндзи решил высказать свои обиды Таю.
– Чем можете вы объяснить ее молчание? Никогда еще со мной не бывало ничего подобного! – жаловался он. И, пожалев его, Таю ответила:
– Поверьте, я никогда не пыталась внушить госпоже, что союз с вами недопустим. Я полагаю, что причина ее молчания кроется в ее чрезмерной застенчивости – и только.
– Но, право же, подобная застенчивость выходит за рамки приличий! Будь ваша госпожа неопытной девицей, полностью зависящей от воли родителей и не ведающей о любовном томлении, ее поведение еще было бы объяснимо, но она показалась мне особой вполне самостоятельной, потому-то я и решился… Мне часто бывает тоскливо, я чувствую себя таким одиноким в этом мире и почел бы за счастье услышать от нее хоть слово сочувствия. Поверьте, на этот раз я далек от обычных намерений, мне было бы достаточно постоять иногда на заброшенной галерее у ее дома. Но она ведет себя крайне неопределенно, и, по-видимому, добиться ее согласия мне не удастся, поэтому, как ни досадно мне поступать вопреки ее воле, прошу вас что-нибудь придумать. Я обещаю не предпринимать ничего такого, что могло бы показаться вам оскорбительным, – упрашивал Гэндзи.
«О да, так бывало всегда, – подумала Таю. – Равнодушно внимает он рассказам о разных женщинах, и вдруг какая-то привлекает его внимание. Однажды в тоскливые часы ночного бдения я рассказала ему об этой особе, и теперь он домогается ее, ставя меня в столь затруднительное положение. А ведь в ней нет ничего утонченного, ничего, что могло бы ему понравиться. И ежели я все-таки соглашусь стать в этом деле посредницей, к хорошему это не приведет, наоборот – последствия могут быть самыми неприятными для госпожи».
Но Гэндзи был слишком настойчив, и могла ли она противиться? Он наверняка обвинил бы ее в нечуткости, а этого ей тоже не хотелось. Еще при жизни принца, отца девушки, всех ужасало запустение, царившее в доме, и люди редко заглядывали сюда, а теперь уж и вовсе никто не оставлял следов на густой траве в саду, поэтому, когда нечаянно проник сюда свет столь редкостной красоты, ничтожные служанки и те совсем помешались от радости. «Ну, ответьте же ему, ответьте…» – увещевали они госпожу, но, увы, застенчивость ее превосходила все пределы, она и не читала писем Гэндзи.
«Раз так, ничего страшного не случится, если при удачном стечении обстоятельств он поговорит с ней через ширму. Скорее всего она не придется ему по вкусу, тогда на этом все и кончится. Но даже если дело примет благоприятный оборот и он начнет посещать ее, вряд ли кто-то меня осудит», – такое решение созрело в легкомысленной головке Таю. Но даже отцу своему она ничего не сказала.
Давно миновал Двадцатый день Восьмой луны. Стояли ночи, когда появления луныприходилось ждать почти до самого рассвета. В небе ярко сияли одни лишь звезды, а ветер, поющий в кронах сосен, навевал тоску. Беседуя с Таю о лучших днях своей прежней жизни, дочь принца Хитати заливалась слезами.
«Другого такого случая не дождешься», – подумала Таю и, наверное, известила Гэндзи, потому что он не замедлил прийти, по обыкновению своему таясь отчужих глаз.
Вот наконец на небе появилась луна. Дочь принца Хитати сидела, уныло созерцая ветхую изгородь, затем, вняв настояниям прислужниц, начала тихонько перебирать струны кото, и звучали они весьма мелодично.
Но ветренице Таю и этого было мало. «Играла бы госпожа понежнее и не старомодно», – думала она. Посторонних в доме не было, и Гэндзи без труда проник во внутренние покои, а проникнув, вызвал Таю. Та изобразила удивление, словно до сего мига и не ведала ни о чем.
– Не знаю, что и делать! Изволил пожаловать господин Тюдзё. Он неоднократно выказывал мне неудовольствие за ваше молчание, когда же я решительно отказала ему в помощи, говоря, что от меня здесь ровно ничего не зависит, заявил: «Пойду и объясню ей все сам». Что прикажете ему отвечать? Человек он непростой, и возражать ему нелегко, поэтому было бы жестоко оставлять его без ответа. Пожалуй, лучше вам самой побеседовать с ним через ширму, – посоветовала Таю, и девушка ответила, застыдившись:
– Но я, право, не знаю, что нужно говорить…
Она попыталась скрыться в глубине дома, проявляя тем самым полную свою неискушенность. Таю засмеялась:
– Женщине даже самого высокого звания не возбраняется вести себя подобным образом, когда она имеет родителей, которых ласки и попечения поддерживают ее существование. Но вы совсем одиноки, и вам не подобает упорствовать в своем неприятии мира, – сказала она, а та, будучи, несмотря ни на что, особой весьма покладистой, не могла долго противиться и лишь попросила:
– Нельзя ли не отвечать ему, а только слушать? Тогда лучше опустить решетку и сесть вот здесь…
– О нет, такого гостя неприлично оставлять на галерее. Уверяю вас, он ни в коем случае не позволит себе никакой дерзости, никакого безрассудства, – уговаривала ее Таю и, собственноручно сдвинув перегородки, отделявшие покои от домашней молельни, положила за ними сиденье для гостя и принялась поспешно прибирать все вокруг. Глядя, как она хлопочет, госпожа еще более смутилась, но поскольку сама она и ведать не ведала, как надобно беседовать со столь важной особой, то решилась во всем положиться на Таю, которая, уж наверное, знала, что делает.
Настал миг, когда старушка (видно, кормилица хозяйки) и другие прислужницы, разойдясь по своим покоям, легли, и вечерняя дрема одолела их. Лишь две или три молодые дамы суетились возле госпожи, сгорая от желания узреть наконец того, чья красота привлекала к себе все взоры. Облачив дочь принца в ее лучшее платье, они попытались, как могли, приукрасить ее наружность, в то время как сама она сохраняла полное безразличие. Гэндзи, приложивший немало усилий к тому, чтобы сделать неприметной для любопытных взоров несравненную красоту свою, был, несмотря на это, столь прекрасен, что Таю невольно вздохнула: «Показать бы его сейчас тому, кто способен оценить! А в этом заброшенном доме… право, досадно!» Тихий, незлобивый нрав госпожи внушал надежду на благоприятный исход, по крайней мере можно было не опасаться никаких неуместных выходок с ее стороны. Тем не менее на душе у Таю было неспокойно, ибо она понимала, что, освобождаясь от мучительного бремени постоянных попреков Гэндзи, она невольно становится причиной будущих страданий дочери принца Хитати.
