Случилось так, что примерно в то же время в Сумиёси выехала госпожа Акаси. Имея обыкновение посещать святилище ежегодно, она по разного причинам не смогла поехать туда ни в прошлом, ни в нынешнем году и потому желала, помимо всего прочего, получить прощение за невольное небрежение.

Она добиралась до Сумиёси морем, и, когда ладья пристала к берегу, внимание ее привлекло необычное скопление народа: шумные толпы паломников устремлялись к святилищу с богатыми дарами в руках. Тут же она заметила десятерых роскошно одетых танцоров[7], затмевающих один другого миловидностью лиц и стройностью станов.

– Кто это? – спросили ее спутники.

– Неужели в мире есть люди, не слыхавшие о благодарственном паломничестве господина министра Двора? – ответил кто-то из приближенных Гэндзи, и все, даже самые низкие слуги, громко засмеялись, весьма довольные произведенным впечатлением.

В самом деле, могла ли она ожидать?.. Посмотреть на него издалека?. Не для того ли, чтобы лишний раз убедиться в том, сколь неодолима разделяющая их преграда? И все же она была связана с ним нерасторжимыми узами… Так почему же ей нельзя было даже приблизиться к нему, тогда как все эти люди, в большинстве своем весьма невысокого звания, радостно суетились вокруг, почитая за честь находиться рядом? «Сколь тяжкими преступлениями должно быть обременено мое прошлое! Иначе разве случилось бы так, чтобы я, отдающая ему все свои помыслы, тоскующая в разлуке с ним, ничего не знала об этом паломничестве? О, я никогда не приехала бы сюда…» – беспрестанно думала женщина и плакала тайком.

Невозможно было сосчитать всех участников этой блестящей процессии: светлые и темные платья казались весенними цветами и алыми осенними листьями, разбросанными по темной зелени соснового бора. Среди чиновников Шестого ранга выделялись куродо, облаченные в зеленые одеяния, а тот Укон-но дзо-но куродо, который некогда пенял за жестокость богам из святилища Камо, успел сделаться «носителем колчана», югэи, и имел собственных телохранителей, производящих весьма внушительное впечатление.

Ёсикиё, судя по всему, получил звание эмон-но сукэ, лицо его выражало крайнюю степень довольства, он был просто великолепен в своем ярко-алом наряде.

Многие старые знакомцы возникали перед ее взором, почти неузнаваемые в своих новых роскошных одеяниях.

Всем видом своим говоря: «А о чем нам печалиться?», благородные юноши и придворные старались затмить друг друга. Изысканнейшие наряды, празднично украшенная сбруя – право, для деревенских жителей это было редкостное, поистине незабываемое зрелище.

Когда взор госпожи Акаси обращался к стоящей поодаль карете Гэндзи, сердце ее трепетало, и она невольно опускала глаза, даже не пытаясь уловить дорогие черты.

Вспомнив о министре из Кавара[8], Государь прислал Гэндзи десятерых мальчиков-телохранителей, и эти миловидные отроки одинакового роста и сложения, в прелестных одеяниях, с волосами, закрученными жгутами у висков и изящно перевязанными лиловыми шнурами, цвет которых сгущался к концам, сообщали процессии невиданное великолепие.

Люди склонялись почтительно перед молодым господином из дома Великого министра. Он ехал верхом в сопровождении одинаково одетых мальчиков-телохранителей. Свита его сразу же бросалась в глаза, вызывая всеобщее восхищение.

Госпоже Акаси показалось, что, нечаянно проникнув взором в недоступные глубины далеких небес, она узрела скрытую там красоту. Сердце ее мучительно сжалось при мысли о дочери, и еще усерднее стала она взывать к богу Сумиёси.

Тем временем прибыл правитель здешних земель и воздал Гэндзи такие почести, которых не удостоился бы ни один другой министр. Госпожа Акаси почувствовала, что не может больше оставаться здесь.

«Стоит ли мне, ничтожной, появляться теперь со своими малыми дарами? Ведь боги и не заметят их. Впрочем, возвращаться ни с чем тоже неразумно… Пожалуй, лучше всего пристать пока в Нанива, где можно будет хотя бы принять очищение». И она отправилась в Нанива.

А Гэндзи, о том не ведая, всю ночь разными средствами изъявлял свою благодарность богам. Он не упустил из виду ничего, что могло бы их порадовать, и сделал даже больше, чем некогда обещал. До самого рассвета у святилища не смолкала музыка.

Корэмицу и некоторые другие приближенные Гэндзи, растроганные до слез, превозносили чудесное могущество богов. Дождавшись, когда Гэндзи ненадолго вышел наружу, Корэмицу приблизился к нему и произнес:

«Да, это так»,– подумал Гэндзи, вспомнив прошлое, и ответил:

‘Да, явили нам боги свое могущество…

Как же он был прекрасен, когда произносил эти слова!

Корэмицу сообщил, что видел ладью госпожи Акаси, которая, не задерживаясь, проплыла дальше; очевидно, женщина была слишком напугана шумными толпами паломников на берегу. «А я ведь и не знал ничего…» – с сожалением подумал Гэндзи. Право, он не мог пренебречь ею уже потому, что сам бог Сумиёси привел его к ней. «О, когда б я мог утешить ее хотя бы несколькими строками! Она, должно быть, жалеет, что приехала сюда…»

Покинув святилище, Гэндзи отправился обратно, осмотрев по дороге все близлежащие достопримечательности. В Нанива он принял очищение в семи протоках[9]. Когда взору Гэндзи представились окрестности канала Хориэ[10], у него вырвалось невольно: «И не все ли теперь мне едино?..» (150)

Находившийся неподалеку Корэмицу, услыхав эти слова, вытащил короткую кисть, которую, хорошо зная привычки своего господина, всегда носил за пазухой – так, на всякий случай,– и, когда карета остановилась, поднес ему. А Гэндзи: «Весьма понятлив!» – подумав, на сложенном листке бумаги написал:

Письмо он отдал Корэмицу, а тот отправил его с человеком, которому были известны все обстоятельства.

Госпожа Акаси между тем, замирая от волнения, глядела на всадников рядами тянувшихся мимо, и даже столь незначительное проявление благосклонности растрогало ее до слез:

Она привязала письмо к пучку священных волокон, приготовленных для омовения на острове Тамино[11].

День клонился к вечеру. Начался прилив, над морем раздавались пронзительные крики журавлей… Так прекрасны были сумерки, что Гэндзи невольно подумал: а что, если, пренебрегши приличиями, встретиться с ней?..