— Я вас вышколю! — крикнул я им. — Я вас такой наперченной стряпней попотчую, что вы у меня ужом будете вертеться! Перчик первостатейный! — я похлопал себя по ширинке — будете до неба скакать… Рожу на бок своротит! Привет, фанфароны!..
Я собрался уходить. В горле у шкипера булькало от смеха. Он впервые видел меня в гневе, а это еще потешнее, чем все прочее.
Не любил я, когда меня дразнили…
— До вечера, кодла! Привет!
Теперь на очереди другое, самое трудное: избавиться от девчонки и старого чудака, найти убедительные слова, веские доводы… Моя неизменная верность, большие надежды — вот самые убедительные доводы. Сначала я матросом, а потом уже они… Потом… Позднее…
Они ждали меня у трапа, расхаживая туда и обратно… Ждали уже два часа… Им пришлось немало пережить из-за Матросов… Два пьяных нахала полезли к Вирджинии обниматься. Под градом глумливых шуточек им пришлось спешно удалиться оттуда… Со всех снастей им что-то горланили, материли на чем свет стоит, рядом с ними плюхнулась густая желто-зеленая харкотина, плевки табачной жвачки. Не выдержав, они бежали, забились в какой-то пакгауз, откуда вышли, только когда увидели меня. На Вирджинии лица не было… Милая, нежная моя! Красавица моя! Какие отвратительные чудовища!.. Она стала такой ранимой, уязвимой, чувствительной… Впрочем, в ее положении ничего удивительного. Я утешал ее, как мог.
— Dear, they don't know! Drunken dogs! Дорогая, они ничего не соображают! Напились до скотства!
Это была и правда, и ложь. Мужчинам не обязательно напиваться, чтобы все крушить — разрушение у них в крови… Просто чудо, что они еще существуют с тех пор, как преуспевают в уничтожении самих себя. У них одно на уме: обращение всего в ничто… Этим беспокойным существам только того и надобно. Сеять погибель есть их назначение… Всякий вздор повергает их в слепую ярость. Нельзя злить их — иначе конец всякой поэзии, гармонии.
Состена огорчала такая предвзятость в отношении нас, недоброжелательность экипажа, глумление над нами без всякого к тому повода!
— Предубеждение, предрассудок мореходов! — втолковывал я ему. — Да это еще пустяки, папаша, ерунда!.. Вот если бы они взъелись на тебя во время дальнего рейса, я бы тебе не позавидовал! А это так, детская забава.
Я объяснил ему положение наших дел.
— Возраст не тот!
— Вот как, не тот!
Черт, он просто сражен.
— Но послушай, ведь у них там есть хмыри раза в три, а то и в четыре старше меня!
Он был уверен в этом.
— Малышку они тоже не берут…
— А тебя?
— Со мной порядок… В общем, берут сверхштатно… поваром…
— Значит, сматываешь удочки, а нас бросаешь?
Именно так и выходило…
Лицо у него посерело, а он и так выглядел не блестяще.
— Он плывет! — указал Состен на меня, обращаясь к малышке.
Они глядели на меня, не в силах поверить… Перевели взгляд на корабль, на маляров, красивших корпус после конопатчиков.
— Он плывет…
Они совершенно убиты. Могли ли они подумать…
— Ты, конечно, прав… Прав… Красивый корабль… А что делать нам, мисс?
В самом деле…
Вирджиния глядела куда-то в сторону, куда-то за Темзу, на тот берег, совершенно безучастная. Она не промолвила ни слова, не сделала ни малейшего замечания. Обернулась ко мне… Милое личико, никакой досады, даже улыбалась приветливо… Точно сейчас вижу ее сквозь сиреневую дымку… Выглядела такой бледненькой, ветер трепал пряди ее волос. Он дул порывами, смешивая все. Дымка, сизая мгла, проблеск солнца… Оно заиграло и на кончике ее носа, задорного носика, кошачьего носика. Как сейчас вижу, во всех подробностях… Она стояла на причале, у самого корабля… Ее милая усмешка… Наверное, буду видеть ее и по ту сторону океана, на другом берегу… Настоящее колдовство… Она ни в чем не упрекала меня, готова была смеяться по любому поводу, но сейчас выглядела усталой, личико было бледненькое… Понятное дело, в ее положении…
Я взял на себя руководство:
— Ну, пошли!
Хотелось чего-нибудь горячего.
— Вот что вам обоим нужно. Вы же на ногах не стоите! Обжигающего грога для дам и господ: они уже позеленели!..
Взял я их под руки и повлек прочь… кипучая, все-таки, во мне энергия, я настоящий заводила! Надо было сгладить тягостное впечатление, объяснить им, что если я и уплывал один в американскую Ла-Плату, то потому лишь, что намеревался приготовить почву для будущей жизни, что скоро все наладится и я живо переправлю их к себе… Словом, все в лучшем виде… Все же, мол, разумнее поступить так, чем высадиться там троицей босяков, полудохлых эмигрантов с капиталом в три фунта!..
Они отмалчивались.
Держась под руки, мы пробирались между доками, тупиками… По их лицам видно было, что мое решение им пришлось не по душе. Они воспитанно молчали, но чувствовалось их огорчение… Я даже не пытался утешать. Ведь здравый рассудок подсказывал, что приплыви мы туда все вместе, долго мы бы не протянули, и это было бы чистым безумием… Они не возражали, поддакивали, но по их лицам я видел, что в действительности они думали иначе…
Конечно, на душе у меня было тяжело, но я все же пытался воззвать к их здравому смыслу…
Кончилось тем, что, наслушавшись моей болтовни, Вирджиния расплакалась. Бедная моя, кроткая голубка… Конечно, ей трудно было смириться с этой мучительной правдой, особенно в ее положении… остаться одной со своим родичем в большом уайлсденском особняке… Противогазы, всяческие треволнения, да вдобавок дядина придурь с порками, а тут еще и Состен со своей чародейской блажью, и, в довершение всего, — беременность… Естественно, радоваться нечему… Надо было все-таки найти какую-то уловку.
— Ну, перестань, это же не конец света!
Нашлась-таки уловка…
Ну, а если предположить, что дело примет неблагоприятный оборот… что со мной приключатся какие-нибудь неприятности… что я окажусь неудачником и кану в безвестность, что меня никогда больше не увидят?.. Не сошелся же свет клином на Америке?.. Переживал я из-за того, что они поджимали губы, видя, как я настроился исполнить свое намерение. Поневоле начал размышлять…
Плутали, поворачивали то туда то сюда, пытаясь выбраться из доков. Сам черт ногу сломит, невообразимая путаница… не дома, а высоченные, потрескавшиеся, рассевшиеся скалы из кирпича… Пробирались, петляя… Кругом полумрак, километры кривоколенных улочек, одни кирпичные стены и пакгаузы… От Уэста до Истхэма — непрерывная череда доков… Невольно задумаешься… Впечатляющий лабиринт… Я пытался вытянуть из них хотя бы несколько слов, но в ответ слышал только «Да… Да… Да…» Они не возражали, ни в чем меня не упрекали, ни единым намеком… В эти ущелистые, стиснутые между стен тупики дневной свет пробивался между хлопьями мглы, становясь то лиловым, то синим. Мягкий, чарующий свет. Можно сказать, он настраивал на печальный лад, побуждал с грустью внимать собственным речам… Вообще-то я тоже мог бы пожаловаться… у меня были все основания пребывать в печали, я имел к тому болезненно переживаемые причины. Только я помалкивал, держал себя в руках, хотя мог бы и посетовать… К тому же ныла нога, как у старого хрыча, так что ходить мне было очень нелегко. Голова и ухо тоже болели, но с этим я давно смирился. Я стал нарочито хромать, чтобы привлечь их внимание, но они ничего не замечали. Эгоисты… Сказал об этом вслух, надеясь что-нибудь услышать в ответ… Мы переходили из улицы в улицу, думая каждый все о том же. Я вновь заговорил и сказал еще более решительно, что в конечном счете я проявил твердость духа, решив плыть в одиночку. Они безмолвствовали…
А между тем я был совершенно прав: матрос испытывает жестокие потрясения, подвержен грозным опасностям, противостоит разъяренному морю… Вновь я чувствовал себя прямо-таки героем… И хотя сильно переживал, видя их убитые лица, но находил их поведение отвратительным, неблагодарным… Они даже представления не имели, какая опасность мне грозила… не сознавали, что я жертвовал собой ради них… Подумать только, я буду карабкаться, как клоун, по реям — это с моим-то невритом, моей разболтанной приволакивающейся ногой, моими головокружениями!.. Я сознательно шел навстречу страшным опасностям, движимый единственно мужественным стремлением — сделать людям добро. Но коли все это напрасно, не было никакого смысла жить… я дам унести себя смерчу, или просто бухнусь за борт, или меня смоет волной…
