Улетели белы гуси… Улетели белы гуси, закружился листопад, улетели белы гуси, машет крыльями закат… Лишь тебя не выпускает царь лесной из октября. Осень щедрыми мазками всё рисует для тебя. Яркокрасные хоромы, золотые купола, на коврах узор багровый с бледножёлтым пополам и янтарные обновы, и рубиновую брошь… Только цвета голубого в тех хоромах не найдёшь. Не дари ей, царь влюблённый, ни атласа, ни парчи,— подари над звонким клёном синекрылые лучи! Не упорствуй понапрасну, трон пурпурный не готовь,— не живёт без синей краски настоящая любовь. Тихо ходят ходики… (Сельская учительница) Тихо ходят ходики, спит в углу печаль. Ты снимаешь ботики, бабушкину шаль. Снова расколдована дЕвица красна… На дворе — колдобины, на дворе весна. Тени пляшут парами, две свечи горят, тенькает гитарою радиомаяк. За рукою-лебедем, как послушный паж, то быстрей, то медленней ходит карандаш. Девочкам и мальчикам неуды суля, выпускает галочек стаей на поля… Ой ты, галка алая, лебедю ответь: к витязю удалому как ему лететь? Тихо ходят ходики, спит в углу печаль, шаль дрожит пуховая на твоих плечах. По плечам необнятым бродит тишина… На дворе — колдобины, на дворе — весна. Карусель По лужам шагает веселый апрель, на детской площадке поет карусель. Поет, что не будет зимы никогда,— навеки за реки ушли холода! А кони по кругу несутся в карьер, и кружится небо, и кружится сквер, Но кони гнедые не верят, как мы, что больше на свете не будет зимы. А если поверят хотя бы на миг, помчат не по кругу, помчат напрямик, помчат вон из парка, из города вон туда, где им слышится сабельный звон! Но кони по кругу несутся в карьер, и кружится небо, и кружится сквер, и грустные кони не верят, как мы, что больше на свете не будет зимы. Речь на собственных похоронах в магнитофонной записи Уважаемые товарищи, Станьте в круг, станьте в круг. Подходите смелее, барышни, Подходи, враг и друг! Не волнуйтесь, за все заплачено — За венки и за гроб. Ваше дело, глаза заплаканы Были чтоб, были чтоб. Ну, а если рыдать не хочется, Обойдется и так. Лишь не спутайте имя-отчество В похоронных речах. Не забудьте сказать, что труженик, Что не вор и не хам, И ступайте спокойно ужинать По домам, по домам. А один стоит и не двинется, Головою поник. Размышляет он, с кем бы скинуться На троих, на троих. Я тебе, браток, не компания, Я на то-о-ом берегу… Надо было обмыть заранее, А теперь — не могу. Я теперь из ковша Медведицы Пью вино, пью вино. Где-то есть ветряные мельницы, Ну, а мне все равно. Где-то пахнет дерьмом и подлостью, Где-то стон, где-то свист… Я теперь без забот и подданства Межсозвездный турист. Ну-ка, ушлые, равнодушные, Шире круг, шире круг! Обнимитесь, ноздревы с Плюшкиным, Обнимись, враг и друг! Не волнуйтесь, за все заплачено — За венки и за гроб, И не стоит, глаза заплаканы Были чтоб, были чтоб. 1968 Кафе «Фрегат» (Было такое в Питере на Васильевском, а может, есть и сейчас; мы славно там однажды посидели с Александром Городницким. Заметив знаменитого барда, лабухи на подмостках заиграли «Атлантов» и стали звать автора к микрофону. Александр в ужасе убежал на кухню, и мне стоило немалого труда вернуть его за столик. После чего он сказал музыкантам: «Никогда не играйте мои песни по кабакам!») Когда зюйд-вест, надежды вестник, приносит пыль далеких стран, не усидеть тебе на месте, двадцатилетний капитан. Рука привычно ищет шпагу, глаза — подзорную трубу. С друзьями выпей за отвагу, за буйство бурь, за ветра бунт! С тобой бродяги и герои — храбрее нет и нет верней! — но твой корабль не построен, а может, он давно на дне. Дымят не пушки — сигареты, гремит не гром, а барабан… В кафе «Фрегат» плывет по свету двадцатилетний капитан. 1968 |
