— Вот, — сказал я деланно равнодушным тоном, — я попробовал тут… Посмотрите!

— Гм, — сказал Петр Иванович и, вынув очки, погрузился в изучение проекта.

Он сидел за столом, барабаня пальцами по ручке кресла и разглядывая схему минут двадцать, и я ничего не мог прочесть на его лице, с которого не сходило выражение сосредоточенности.

Во всяком случае я не видел радостного оживления, на которое рассчитывал.

— Так, — протянул он наконец, в течение этого томительного ожидания я ерзал на стуле и никак не мог заставить себя успокоиться. — Ну, что ж… — Петр Иванович помедлил, — делайте!

— Так вы считаете, что прибор будет работать? — обнадежено спросил я.

— Кто же его знает, — ответил он. — Вы лучше меня знаете, что при практических испытаниях бывают всякие неожиданности, трудно все предвидеть. Тем более в таком новом деле. Откровенно говоря, мне кажется, прибор не будет обладать достаточной избирательностью. Ведь местные дуновения ветра отражаются не только в горлышке прибора, а заставляют резонировать и его стенки. Правда, ваш магнитный стерженек гораздо лучше платиновой нити, там все явления слишком уж смешиваются. Но одного стерженька недостаточно. Нужна система стерженьков, раз уж вы остановились на этом принципе. Тогда избирательность прибора будет гораздо выше.

Я стоял смущенный. Как же это я в самом деле не сообразил такой простой вещи? Конечно, нужна система стерженьков, чтобы случайные ошибки в их показаниях взаимно устранялись.

Но как расположить стерженьки наивыгоднейшим образом на колбе резонатора? Тут требовалась помощь физика.

— Расположить их нужно, — словно отвечая на мой вопрос, сказал Смородинов, — следующим образом…

Он взял карандаш и стал набрасывать маленькие схемки прямо на моем чертеже.

— Вот, — заключил он, наметив места на чертеже. — Лучше этого, пожалуй, не придумаешь. Ну, что ж, — добавил он уже несколько более энергично, чем в начале беседы, — действуйте!

Я видел, что он все же чем-то недоволен.

Мы вяло поговорили о том, о сем и пошли ужинать.

Перед сном я не утерпел и забежал на метеостанцию. Мне хотелось сообщить о своем проекте, хотя и очень сдержанно, но, можно считать, все-таки одобренном Смородиновым, другому энтузиасту этого дела — Косте Никитину.

— Так какое ваше мнение об этом проекте? — спросил я его, показав чертеж.

— Ну, что ж, — сказал Костя уклончиво, — проект, по-видимому, хороший. Во всяком случае прибор, наверное, будет действовать, — добавил он, как бы утешая меня.

Ничего себе утешение! «Прибор будет действовать»… А что еще требуется от прибора?

Я несколько обиженно свернул чертеж в рулон.

— А как у вас вообще дела? — спросил я, чтобы отвлечься от темы, обсуждение которой становилось для меня неприятным.

Из рассказа Кости выяснилось, что Смородинов продолжает интересоваться проблемой штормового предупреждения.

По словам Кости, Петр Иванович ездил еще раз на исследовательскую станцию, уже один, беседовал о чем-то с Шавровым и просил предоставить в его распоряжение все данные о медузах — абсолютно все, что о них известно. На метеостанции был довольно приличный микроскоп, и Смородинов изучал здесь строение отдельных частей этих обитателей моря.

Я заметил, что медузы, вероятно, уже досконально изучены поколениями ученых и вряд ли Петр Иванович откроет здесь что-нибудь новое.

— Не говорите! — возразил Никитин. — Вот летучая мышь тоже казалась хорошо изученной. Все в ее строении и повадках объяснили биологи, кроме одной загадки: как она ориентируется в темноте. И раскрыли ее физики. Оказалось, что мышь ориентируется с помощью ультразвуков. В в организме медузы, тоже есть некий приемник инфразвуков. Может быть, самое тело медузы, является резонатором.

— Но мне казалось, — сказал я, — что на той же научно-исследовательской станции изучают медузу и с точки зрения физики…

— Да, ее там изучали, — подтвердил Костя. — Но недостаточно. Петр Иванович считает, что медуза заслуживает большего внимания, чем ей уделяют сотрудники станции.

Вот как! Смородинов, оказывается, работал над собственным проектом уловителя голоса моря или, во всяком случае, собирал предварительные материалы к его проектированию. Костя со своей чисто студенческой влюбленностью в профессора был, разумеется, всецело на его стороне. А я, увлеченный своим проектом, и не подозревал об этом.

«Неужели, — подумал я, — поэтому он так холодно отнесся к моему предложению?»

Признаюсь, этот вывод противоречил тому представлению о Петре Ивановиче, которое сложилось у меня.

«Но… чего только не делает больное самолюбие, — подумал я. — Ведь вот, кажется, человек, широко мыслящий, горячо к сердцу принимает общественные нужды, а затронь эту струну, — и вот просыпается в человеке то мелкое, от чего нам всем давно пора избавиться».

Я тогда ошибался, как это выяснилось гораздо позже, но мне в то время казалось, что я имел право так строго судить Петра Ивановича. Ведь, работая над своим проектом усовершенствования резонатора, я не искал ничего для себя лично — ни славы, ни признания своих заслуг: я заранее решил, что передам чертеж исследовательской станции и на этом свою миссию буду считать законченной.

Разочарованный и неудовлетворенный, лег я спать в эту ночь и долго не мог заснуть.

После завтрака я попросил машину и помчался на станцию.

Предупрежденные по телефону, сотрудники лаборатории немедленно по моем приезде собрались для обсуждения проекта. Не было только Шаврова. Он куда-то уехал.

Моя схема в общем встретила одобрение, хотя вокруг нее развернулась довольно оживленная дискуссия. Было высказано много замечаний, в том числе и весьма дельных. Так, мне справедливо указывали на то, что прибор получается слишком громоздким.

— Вы морскую блоху, — заметил один из оппонентов, — превратили в бегемота.

— Но ведь он не прыгать должен, — попробовал отшутиться я, — а предсказывать шторм.

— Блоха тоже предсказывает шторм, — возразил этот скептик, — но, кроме того… она если и не прыгает, то во всяком случае подвижна.

— Мне кажется, — сказал я искренне, — что прибор, созданный нашими общими усилиями, будет несравненно более совершенен, чем блоха. Ведь он не просто сознает ощущение каких-то изменений в атмосфере — вряд ли что-нибудь большее чувствует блоха, а дает возможность анализировать их, определяет частоту и амплитуду колебаний.

— Это, разумеется, правильно, — не успокаивался упрямец, — Но не следует блохе уступать ни в чем. А по габаритам-то она ведь вас бьет!

В конце концов решили изготовить пробный экземпляр прибора с учетом тех замечаний, которые были сделаны на совещании. Я обещал подумать над монтажной схемой, с тем чтобы попытаться сократить размеры прибора, хотя, конечно, довести его до величины блохи не брался.

Должен сказать, что в лаборатории были несколько смущены тем, что человек, не имеющий к ней никакого отношения, так горячо заинтересовался прибором, с которым давно и не спеша здесь работали. То, что я представил готовый вариант реконструкции прибора, произвело сильное впечатление.

Заведующий лабораторией, доцент Горбунов, низенький человек с лысиной со вздохом говорил мне, пожимая руку:

— Спасибо! Большое спасибо за помощь.

А мой главный оппонент, тот, что корил меня преимуществами морской блохи по части габаритов, догнав при выходе, сказал:

— Это хорошо, что вы их встряхнули. У нас вся станция как станция, а эта пятая лаборатория — предмет наших внутренних споров. Здесь собрались все какие-то созерцатели… И дело знают, и науку любят, и люди в общем неплохие, но вот дуновения жизни по-настоящему не ощущают! Знаете, такая тихая заводь на берегу моря… Ну, что же, — добавил он, — ваш проект, по существу говоря, является лучшей формой критики работы пятой лаборатории. Они это, конечно, почувствовали. Это очень хорошо. Главное — действовать!

Из этого я мог заключить, что он не в сильном восторге от моего проекта.