В тесной камере было три койки, отхожее место, умывальник, два небольших откидных стола и две этажерки.

На стенах – пожелтевшие от старости плакаты с обнаженными милашками в мексиканских сомбреро.

Эдуар пытался вспомнить «свою» первую камеру. Она, возможно, не была похожа на эту; но, по всей вероятности, там царила та же угнетающая атмосфера.

То была специальная камера для женщин с детьми, значит, обстановка могла там быть более человечной, а может, теплой, даже красочной и шумной.

Как звали маленькую девочку, его подружку по камере? Имя непривычное, похожее скорее на романское имя чернокожих американцев, но которое, по всей видимости, нравилось ее матери.

Ева? Лаура?

Он вспомнил: Барбара!

Что ей удалось сделать в жизни, этой девочке с искусственным именем?

Стала ли она воришкой, или проституткой, или пьянчужкой в одном из ночных баров? Кроме этого, Эдуара в данный момент ничего не интересовало, ему очень хотелось увидеть свою подружку былых времен, хотя он и понимал, что он вряд ли узнал бы ее. И все же интересно, как ею распорядилась эта чертова жизнь?

У Эдуара начался сильный приступ кашля, сопровождаемый обильным кровохарканьем.

Этот мерзавец его все-таки добил! Но, вероятно, судьба всех князей и королей быть жертвами заговора. Его дедушка, Генрих IV, русский царь Александр II, кто еще?

Эдуар потерял сознание.

Мари-Шарлотт никогда не испытывала такого состояния безмятежности и блаженства. Очутившись одна в квартире Эдуара, она, казалось бы, достигла своей тайной цели.

Выплакавшись, она уснула на кровати Дуду, так как ночное бдение ее окончательно вымотало.

Проснувшись, она почувствовала страшный голод и стала шарить по всем кухонным шкафам и ящикам. Мари-Шарлотт обнаружила в холодильнике остатки бараньего рагу с фасолью и огромное количество пакетов йогурта. Девчонка с жадностью набросилась на еду. Расправившись с рагу, она вновь принялась за поиски. В шкафу было много консервов: сардины, тунец, горошек, пельмени, бисквиты. Напевая вполголоса, она грызла печенье. Когда Дуду вернется, она попытается ему все честно объяснить. Но, зная о ее убийствах, сможет ли он относиться к ней когда-нибудь иначе, чем как к преступнице или психопатке? Разве можно испытывать к убийце другие чувства, нежели страх или отвращение? Нет! Это невозможно! Поэтому самое лучшее для нее – это осуществить свое первоначальное решение. Единственный акт любви, который возможен между ними, – это убийство Эдуара.

Мари-Шарлотт бросилась на поиски тайника, в котором можно было бы спрятаться, чтобы напасть неожиданно. Вскоре она его обнаружила.

В глубине комнаты, справа от кровати, Мари-Шарлотт увидела платяной шкаф, прикрытый второпях занавеской. В нем висели кое-какие вещи Эдуара и его нижнее белье. Шкаф не имел дна, иначе говоря, дном ему служила мансардная часть наклонной плоскости крыши. Девчонка проскользнула, чтобы убедиться в надежности тайника; ей ничего не стоило свернуться клубочком в этом узком коническом пространстве.

Когда Мари-Шарлотт выходила, она обо что-то споткнулась. Это оказалось картонной коробкой из-под обуви. В ней находилось огромное количество пронумерованных конвертов без адреса.

Девчонка устроилась на постели, поджав под себя ноги, с коробкой конвертов на коленях. Мари-Шарлотт без всяких угрызений совести вскрыла конверт под номером «один», вынула письмо, написанное каллиграфическим почерком, но с наклоном влево.

Она прочла:

«Моя любовь, мой единственный свет. Можно ли умереть от чрезмерного обожания? Я уверена, что можно. Страсть к тебе настолько сильна, что я не могу ее выдержать, она настолько пылкая, что сжигает мою душу. Возможно, эта страсть меня убьет. Тогда, Эдуар, я приму смерть не столько как освобождение, сколько как высшее проявление моей любви. Но я безвольна, мой любимый, и мне бы не хотелось унести с собой мою тайну. Вот поэтому я собираюсь тебе рассказать со дня на день об этой неслыханной страсти, которая сжигает меня…»

Мари-Шарлотт посмотрела на подпись: «Наджиба». Она чуть не задохнулась от приступа безудержной ярости. Эта ничтожная арабка осмелилась любить Эдуара, писать ему слова, которые она никогда не смогла бы придумать. С витиеватым, напыщенным лиризмом она вопила о страсти, которую он ей внушал. Этот эпистолярный дневник был гимном страсти, который он однажды прочтет и страшно возгордится!

В бешенстве Мари-Шарлотт скомкала письмо и потерла им у себя между ног; ей казалось, что поступая так, она как бы становится автором этого письма вместо Наджибы.

Потом она прочла все остальные письма, страдая и ненавидя.

Еще до того как он пришел в сознание, Эдуар понял по запахам лекарств и характерным звукам, что находится в больнице.

Какое-то шушуканье и шепот вырвали его из небытия. Эдуар пытался различить невнятные звуки, сложить их в слова, чтобы понять.

Кто-то говорил очень серьезно:

– Если быть откровенным, мэтр, то вряд ли мы сможем вытащить его из этого состояния. Вы понимаете всю серьезность положения: после такого искусного удаления левого легкого начался плеврит правого. Если он еще пока дышит, то лишь по инерции. Мы применили метод Орсека, использовав всевозможные средства, однако я боюсь, уже слишком поздно.

– Сделайте невозможное, доктор! – умоляюще просил Кремона.

– Но мы этим только и занимаемся, мой дорогой мэтр. Тюремная администрация нам сообщила, что его осудили на месяц.

– По Недоразумению, – заявил адвокат уже профессиональным тоном. – Он коллекционер, любитель машин с передневедущими колесами. Единственное его преступление в том, что он купил такую машину, не удостоверившись в том, что она краденая.

– Безусловно, это пустяковая причина! – сказал врач. – Вы должны срочно подать письменное прошение в комиссию по помилованию, которая заседает постоянно; я вам передам свидетельство о крайне тяжелом состоянии здоровья пациента.

– Спасибо, доктор.

Они вышли из комнаты. Эдуар собрал все свои силы и позвал:

– Мэтр!

Это было скорее движение воздуха, нежели звук. Кремона вряд ли мог услышать.

Однако он ощутил около себя чье-то присутствие. И тут же князь почувствовал неприятный запах плохо вымытого тела, присущий адвокату.

– Вы… проснулись, месье Бланвен?

Адвокат явно подыскивал слово, означающее «пришли в сознание», но, так его и не найдя, он употребил «проснулись».

– Вы мне нужны, – прошептал Эдуар.

– Кого-нибудь нужно предупредить? Так как администрация не располагает никакими инструкциями на ваш счет, то мне поручили…

«Болтун!» – подумал Эдуар. Все это лишние, бесполезные слова, которые употребляют всю жизнь для самоутверждения, а другим на это глубоко наплевать, они слышат только себя.

Грудь князя как будто бы сдавливали гигантские клещи. Доктор был прав, когда говорил, что Эдуар дышит лишь по инерции.

– Запомните! – с трудом произнес Эдуар одними губами.

На этот раз Кремона понял, что он должен говорить со своим клиентом кратко и лаконично.

– Повидать мою мать…

– Вы хотите видеть мать? Это нормально.

– Не я, а вы.

– Я должен повидать вашу мать?

– Не говорите, что я здесь…

Эдуар говорил, как простолюдин, который считает, что его лучше поймет иностранец, если он будет говорить на примитивном ломаном французском языке.

– Ей не нужно говорить о том, что вы в больнице?

– Особенно это… нет!

Врач, которому надоело ждать адвоката Кремона, подошел.

– В чем дело?

– Мне кажется, что мой пациент хочет сказать мне что-то важное, но ему трудно говорить, он задыхается.

Врач позвал медсестру, чтоб князю дали кислород.

– Почему ты к нам не заехал до того, как отвезти Эдуара в тюрьму? – спросила с упреком Наджиба.

– Он совсем вымотался, – ответил Селим. – Если говорить откровенно, он в очень плохом состоянии.