«Черт возьми! а ведь дело плохо, коль скоро полковнику видения являются!» — подумал я, невольно припомнив катастрофу, приключившуюся с генералом Голубчиковым.
— И представьте себе, друг мои, едва я возвратился из церкви, как мне подают письмо от одного петербургского приятеля: он у нас в штабе по секретной части служит… Не угодно ли полюбоваться!
Он подал мне дрожащей рукою письмо, в котором я прочитал следующее:
«Мы провалились, любезный друг Simon, и ты можешь укладывать свои чемоданы, не опасаясь на этот раз быть введенным в ошибку. На днях все покончено: нас не будет! Мы должны перестать существовать, превратиться в дым — мы и дела наши! Первою мыслью моею было, разумеется, подумать о тебе, и знаешь ли, что я придумал? На днях наши финансисты скомпоновали какой-то невинный проект по винной части: не удрать ли нам с тобой штуку, пристроившись по части хе-ресов и розничной продажи сивухи? Говорят, такой состряпали проектец, что пальчики оближешь; следовательно, надежда есть. А я, к тому же, коротко знаком с самим его сивушеством князем Целовальниковым, следовательно, и тут надежда есть! Вспомни, дружище, стишки: «Надежда, кроткая посланница небес»… и еще: «надежда утешает царя на троне» — дальше, хоть убей, не помню — и валяй в Питер! А не то и еще имеется в виду убежище: поговаривают, что учреждается серьезный надзор над пристанищами праздности и разврата и что по этому случаю также потребуется много деятелей. Что ж, можно махнуть и по части клубнички! Конечно, деятельность не очень почетная, но наш брат опричник за толчком не погонится: видали виды! Со мной, дружище, даже на днях случилось происшествие в этом роде. Послали меня за одним фигурантом — ну, я, разумеется, разлетелся, однако обращаюсь к нему учтивым образом: пожалуйте, говорю, так и так: наша прискорбная и даже, можно сказать, гадкая обязанность— ну, одним словом, все, что в подобных оказиях говорится. — А кто, говорит, вам велел брать на себя такую обязанность, которую вы сами называете гадкою? Да как хлопнет меня по щеке! Однако я не растерялся. — Вы огорчены, милостивый государь, говорю ему. — Да, говорит, огорчен… да как хлопнет в другой раз! Веришь ли, друг, ведь я выдержал — истинным богом! Только и сказал ему, что в другое время я, конечно, вызвал бы его на дуэль, но теперь и так далее, одним словом, все, что в таких обстоятельствах говорится. И за все это, за все такие, можно сказать, рылопожертвования — вдруг абшид![90] Но надежда еще блистает: не там, так тут исполнять священные обязанности долга везде сладостно!
Ожидающий тебя с нетерпением
Никифор Малявка».
— Однако вам еще не изменила надежда! — сказал я, прочитавши письмо.
— Не изменила-то не изменила, а все-таки больно.
Полковник размахнулся и ударил чубуком об стену.
— Больно, Николай Иваныч! Больно в особенности с точки зрения благородного человека! — сказал он, останавливаясь предо мною, — поймите, ведь наша служба была самая благородная! Ведь мы были почти… масоны!
— Ссс…
— Да, масоны! Это я берусь доказать, хоть и знаю, что в нашем отечестве масоны не допускаются. Но мы масоны очищенные, мы масоны, у которых, кроме любви к отечеству, ничего в предмете не осталось!
— Да скажите мне, ради бога, полковник: что такое были эти масоны?
— Масоны были и будут существовать, покуда стоит мир; масоны — это просто благонамеренные люди, из которых некоторые заблуждаются, а некоторые не заблуждаются!
— Гм… это, конечно… всякой вещи бывает в мире по два сорта…
— Заблуждающиеся масоны имели между собой разные таинственные знаки, без дозволения начальства называли друг друга вымышленными именами: Никифора Петром, Петра Степаном, и тому подобное… Согласитесь, что в государстве этого допустить невозможно!
— Да, оно конечно… как-то подозрительно.
— Ну, и вся эта принадлежность перешла от масонов к нам. Мы те же масоны, но масоны, так сказать, от правительства!
— Если я вас понял, любезный полковник, то, стало быть, цель этих масонов заключается в том, чтоб покровительствовать несчастным.
— Совершенно так. Видишь, например, утопающего, ну, подойдешь, подашь ему руку — и он опять пошел себе жить да поживать. Или, например, обыграли вас в карты; вы приходите, объясняете… Я с своей стороны призываю лицо, воспользовавшееся вашею доверчивостью, и говорю ему: «Отдай деньги, потому что иначе тебе может быть худо!»
— Знаете ли что, полковник? Чем больше думаешь, тем больше убеждаешься, что такого рода учреждение — истинное благодеяние для человечества. Тихо, смирно, миролюбиво, без разговоров — сколько тут одного сокращения переписки!
— Да еще то ли мы делывали! ведь на нас, можно сказать, лежало благоденствие и спокойствие целого отечества — поймите это! Ведь, можно сказать, ни одной мысли в голове не зарождалось без того, чтоб эта мысль не была нам предварительно известна… Ведь это целый роман!
— На вашем месте, полковник, я непременно писал бы свои мемуары.
— Я думал об этом.
Полковник задумался и улыбнулся. Видно было, что над мыслями его пролетали воспоминания и что воспоминания эти улыбались ему.
— Да, были дела! — сказал он, щипля свой надушенный ус, — были дела!
Я знал отчасти эти дела. То были дела чудодейственной ловкости, то были дела ночных розысков и таинственных похищений. Полковник целую жизнь все ловил и хватал и, наконец, доловился и дохватался до настоящего скорбного положения. Согласитесь, что это сразит хоть кого.
— Не то больно, — сказал он, — что жалованья там какого-нибудь на время лишусь, то больно, что практики-то этой не будет!
— Да, привычка — великое дело!
— Грудью, вот этою самою грудью жертвовал! И что ж в результате? — абшид!
Полковник, видимо, впадал в лиризм, потому что колотил себя в грудь самым неестественным образом.
— Что мне нужно? — декламировал он, став в позицию, как это обыкновенно делают благородные, но огорченные люди, — что мне нужно? Добрую сигару и стакан доброго вина!
Добрую сигару я отдам приятелю; стакан вина разделю с ним же!
Теперь у меня нет ни того, ни другого! Последнюю сигару я выкурил вчера, последний стакан вина выпил каналья денщик сегодня, в то время, как я молился богу!
Новых я купить не в состоянии. Я не знаю даже, буду ли в состоянии сшить себе новые сапоги!
Это горько! это неблагодарно!
— Яшка! — прибавил он совершенно неожиданно, кликая денщика, — ступай, подлец, к Барабошкиной и спроси, не осталось ли у ней хоть одной бутылки моего любимого вина?
Последний возглас оживил меня несколько. Нет ничего несноснее, как присутствовать при посторонней горести. Конечно, эта горесть не могла назваться и для меня совсем постороннею: ибо и я, наравне с другими, мог погибнуть в стремнине политического переворота; но все-таки я страшных писем еще не получал, следовательно, гибель моя представлялась еще отдаленною, и мысль о ней не портила еще моего аппетита в такой степени, в какой портила аппетит других моих сотрудников по вертограду администрации. Одним словом, от этих унылых стонов мною начинало уже овладевать нетерпение, и я имел основание думать, что появление бутылки вина хоть несколько изменит направление разговора.
— Тут была целая система, — приставал между тем полковник, — система, могу сказать, строго соображенная во всех своих частях и подробностях. Мы связаны между собой вот как!
Полковник соединил обе руки и просунул пальцы одной из них между пальцев другой.
— Спрашиваю я вас теперь, можно ли оставаться без системы? — добивался он.
— Знаете ли что? — отвечал я, как бы озаренный свыше вдохновением, — ведь я думаю, что без системы оставаться решительно никак невозможно!
— Стало быть, можно, коли оно так есть: взгляните и судите! — иронически заметил он.
Такого рода разговоры обыкновенно продолжаются до бесконечности. Источником им служат раны человеческого сердца, а раны эти, как известно, сочатся до тех пор, покуда не иссочат из себя всего гноя обид и оскорблений, в них накопившихся. Наш разговор был прерван появлением подлеца Яшки, который доложил, что купчиха Барабошкина с дерзостью отозвалась, что у нее никакой бутылки вина для полковника нет и не было.
