— Так будет быстрее.

Мы начали пробираться через огромную вереницу машин. Неожиданно поток двинулся, и пришлось бежать, уворачиваясь от угрожающих железных монстров. Когда наши ноги коснулись долгожданного асфальта, тела уперлись в двух гибэдэдэшников, огромных, как железные кони.

Нас усадили в казенную "десятку" и начали отчитывать, как школьников, за переход дороги в неположенном месте. Костя жалостливым голосом начал апеллировать к их чувствам, указывая на пункт и цель назначения. Дополнительно он сообщил, что я иногородний, родственник, приехавший на похороны, что мы согласны заплатить штраф и что мы опаздываем.

Непробиваемые мужики засмеялись.

— Вам придется проехать с нами в отделение, чтобы составить акт…

Костя аж побледнел — похороны срывались.

— Вы войдите в наше положение — нас же ждут.

— Ты что, ничего не понимаешь? Еще минута — и вас самих надо было бы везти в морг. На одном только этом участке ежедневно пятнадцать трупов. Такие, как вы, между прочим.

Я видел, что Костя в общении с ними взял не тот тон, но решил не вмешиваться, чтобы не вносить сумятицу.

— Ребята, скажите, какой штраф заплатить, мы заплатим и пойдем, — Костя едва не плакал. — Мы и так уже опаздываем.

— С вас четыреста рублей — и убирайтесь на все четыре стороны.

Костя достал две сотни — остальные купюры были тысячными. Я достал из кармана еще две.

У больницы нас ждали.

Тут я впервые увидел Димку. Он почти не изменился за последнюю пару лет. Такой же большой. Полный. Его лицо было заплаканным, а руки тряслись. Он был полной противоположностью Кате. Дядя Сережа был не в себе. Он разумно задавал вопросы и разумно отвечал, но складывалось впечатление, что он не понимает, где находится и что случилось.

Нас повели по каким-то коридорам, которые закончились просторным залом, поразительно напоминающим ЗАГС, в котором расписывался Секундов. По стенам висели иконы, но не православные, а католические. Музыка, доносившаяся из скрытых динамиков, оказалась реквиемом.

На возвышении стоял гроб. В нем лежала та, что раньше была тетей Таней. Я вгляделся в нее и чуть не заплакал. Черты лица были узнаваемы, но это был другой человек. С ней произошли удивительные метаморфозы. А еще она была удивительно похожа на умершую Катю. То же лицо. Тетя Таня, похожая по комплекции на Катю, была полной женщиной, килограммов девяносто, не меньше, а в гробу лежала маленькая хрупкая женщина с кругленьким старческим личиком, в деревенском платочке.

На маму зрелище произвело такое же впечатление. Она не стала сдерживать слезы. Они тихо катились по лицу.

Распорядитель отдал какую-то команду, и из нашей группы стали выходить люди и говорить о покойнице "хорошие слова". Все это было таким американским и так не вязалось с православным платочком!

Я постарался ото всего абстрагироваться, не слушать этих высокопарных речей. Мой слух, отвлеченный ото всего, невольно сконцентрировался на разговоре мамы с тетей Наташей.

Они говорили о загадке смерти. Наташу тоже не удовлетворяла рабочая версия смерти от пьянства, но она не знала ничего, что могло бы пролить свет на загадочные события.

Все было странно: поведение Катюли и Кости, загадочная смерть, полукатолическая церемония, странный внешний облик покойницы…

В катафалке люди рассуждали об огромных похоронных ценах и о кремации.

Кладбище, на территорию которого мы въехали, напоминало городской парк. Закрытая пропускная система, обилие деревьев, асфальтированные дорожки, католические постройки — это поражало нас, провинциалов, чем-то неестественным, не нашим.

Пока Димка с Катюлей и подругой покойницы — женщиной-олигархом (как выяснилось впоследствии, она и похороны оплатила) ушли в контору о чем-то договариваться, мы с мамой принялись бесцельно бродить по аллеям среди памятников и вечного огня.

Ожидание длилось часа два. Люди проголодались. Ели бутерброды, которые захватили загодя, некоторые сходили к магазину, который располагался на территории кладбища (!) и принесли чипсы. Кое-кто пил пиво.

Наконец, вернулся Димка с сестрой и сообщил, что наша очередь подошла.

Мы встретились в огромном холле, напоминающем интерьер сбербанка, с группой людей. Они свой долг перед покойным выполнили. Вышли с урной. При этом переговаривались и что-то активно обсуждали. Мы с мамой переглянулись.

Печь представляла жуткое зрелище. Автоматика, которая подавала гроб туда, синее пламя горелок — все это выглядело как начало адского пути.

Я вспомнил рассказ Бунина "Чистый понедельник" и подумал, что его героиня или была ненормальной, или же кремация выглядела тогда иначе.

Нормальный русский человек не может желать такого!

Через полчаса после того, как гроб скрылся в жерле, Димке и Катюле вынесли урну.

Мама спросила у тети Любы:

— И что же с этим теперь делать?

— Недели две постоит в доме. Потом, если удастся купить землю для захоронения, урну захоронят.

— А если не удастся?

— У некоторых так и стоит дома. Но здесь, насколько я знаю, о земле уже договорено. За сорок тысяч куплена.

— Люба, и ты относишься к этому нормально?

— Это Москва. Мы уже привыкли.

Поминки начинались, как любое торжество. Всем предлагали выпить. Кто-то соглашался. Большинство мужчин отказывались, аргументируя отказ тем, что они за рулем. Я пожалел, что мы останемся на ночь здесь, потому что Димка был уже основательно пьян, дядя Сережа невменяем, а подруга-олигарх что-то громко доказывала.

Дима периодически переходил от стола к столу, вступая с каждым в разговор, который считал наиболее подходящим. Например, он подсел к Костику, который (надо отдать ему должное), почти не пил, и начал говорить о том, что он не мужик, что мужик обязательно должен узнать армию.

— Ты должен отслужить, отслужить либо как я, либо как Родя.

Я подумал, что он шутит, но Димка был совершенно серьезен.

Когда непьющие, выполнив долг вежливости, разошлись, началось форменное безобразие.

Достаточно сказать, что дело дошло до драки между Димкой и женщиной-олигархом, которой почему-то очень понравилась моя мама.

Она прониклась к нам симпатией, когда узнала, где мы оба работаем, затем обнаружила общих с мамой знакомых, потом предалась воспоминаниям о прошлой жизни — она была провинциалкой.

Тут Димка начал обвинять ее в том, что такие выскочки, как она, превратили Москву в Вавилон. В ответ она обвинила его в тунеядстве и неумении зарабатывать.

Снобизм и анархия в Димке нарастали. Он напоминал польского шляхтича, над которыми так любил иронизировать Достоевский: гонор есть, денег нет, есть тщеславие, но нет оснований для него.

Когда Анна Евгеньевна (так ее звали) начала избивать Димку, а он, разъяренный, собирался ее убить (ее спас водитель, телохранитель, и, кажется, любовник), мама ушла в другую комнату. Я последовал ее примеру.

Крики и вопли продолжались до четырех утра.

Среди ночи нас несколько раз будили: сначала — Костик, чтобы я помог ему помирить в очередной раз Димку и Анну Евгеньевну. Костик все же был пьян или растерян, а, скорее всего, и то, и другое.

Затем маму разбудила Анна Евгеньевна. Ей захотелось выпить с ней на брудершафт.

Вся ночная катавасия напомнила детство — именно такие ночи начинались, когда отец уходил в запой.

Наутро мы с мамой проснулись раньше всех. Нам было нечем заняться, поэтому мама предложила помыть посуду. Часа за два мы перемыли все, что только можно.

К этому времени проснулась Катюля, которая поразилась поведению мамы. В Катюле будто что-то изменилось. Она умылась и стала помогать. Потом проснулся Костик. С ним мы отнесли стулья по соседям и разобрали столы.

Димка, как выяснилось, уехал к себе еще в восемь — он так и не лег.

Обед, а одновременно и завтрак, прошел в тишине.

Вечером к Катюле опять пришла подруга с коктейлями, и анкор завертелся с новой силой.

В ушах стоял развратный смех девицы, неприличные слова из анекдотов, которые я читал в туалете, потому что больше читать было нечего. И нарастало неодолимое желание побыстрее убраться отсюда.