— Жень, о чем ты? У тебя крупная сумма денег, тебе бы радоваться, а ты…

— Крупная? Десять лет я только и делал, что копил. Я не позволял себе лишней кружки пива. Потом эта стройка в Москве, этот гребаный завод, это предприятие по сборке мостов. Ты знаешь, как падает зрение? У меня глаза гноятся каждый день, а мне не разрешают уйти на больничный. Да дело даже не в этом. Дело в статусе. Ты — учитель. Это понятно. А я кто? Грузчик? Рабочий? Я не знаю, кто я.

— Ты — офицер, летчик…

— Бывший…

Женя уходит, так и не решив основной вопрос. Я не дал ему ответа. Да он его и не искал.

"Он не любит ее", — понимаю я. А люблю ли я Настю? Что такое любовь? Если ты приближаешь лицо любимой вплотную к твоему и осознаешь, что оно некрасиво — это свидетельствует о том, что ты ее не любишь? Или нет? Что является мерилом? Вот мне совершенно очевидно, что моя любовь к Насте совершенно выродилась во что-то непонятное. Но я переживаю расставание так остро, что не могу убедить самого себя в одной простой истине: "Я ее больше не люблю!"

— Алло?

— Привет.

— Привет.

— Не узнал?

— Ну, как же, узнал, — лгу я.

— Ну и кто я?

— Хорошо, я не узнал.

— Света.

— Какая Света? — ерничаю я, поняв, что это Мартынова.

Она смеется в трубку.

— Хватит претворяться!

Мы говорим ни о чем. Видно, ей одиноко в своем Касимове.

Едва я положил трубку, как телефон снова оглашает комнату звоном.

Я поднимаю трубку.

— Алло?

— Алло. Это Лена.

Павлова? Моему изумлению нет границ.

Она говорит о наличии свободного времени, об окончании насущных дел, о желании прогуляться.

В моем уме лихорадочно проносятся мотивы ее поступка: любовь, интерес, желание скоротать время, любопытство…

Чем больше мы говорим, тем больше разверзается пропасть. Она из другой жизни. Она не для меня. Я не люблю ее. Я не смогу ее даже поцеловать. И, тем не менее, я должен встретиться, чтобы понять: мои мысли о ней сейчас — истина.

Мною овладевает нетерпение. Хочется назначить встречу назавтра, чтобы ускорить конец. А есть ли уверенность в том, что именно конец? Она — чужая. И это ясно. Значит, конец.

Я сдерживаю нетерпение усилием воли и спрашиваю, когда бы она хотела встретиться.

— В воскресенье.

Сегодня — четверг.

— Где и когда?

Забавно, теперь я спрашиваю, а она отвечает. Мы поменялись ролями.

— На том же месте.

— Во сколько?

— В два.

Я думаю о нелепости назначения встречи с такими подробностями за три дня. За это время наверняка что-то изменится.

Мне приходит в голову, что я впервые называю ее сокращенным именем. Это придает общению интимный оттенок. Он тем более странен, что осознание безысходности как никогда ярко.

— Ну, ладно, пока. Мне надо готовиться к урокам, — заканчиваю я беседу.

— Спокойно ночи.

— Спокойно ночи.

Мы кладем трубки почти одновременно. Так, во всяком случае, кажется.

В час ночи меня будит звонок телефона. Проклиная Демоническую, я подхожу и шепчу: "Алло". В трубке молчание и тишина. Звонок повторяется, когда я задремываю. Я подхожу к телефону и отключаю его. Больше никто не побеспокоит меня: ни безносый убийца Гестаса, ни Демоническая. Спи спокойно, Родион Романович!

Воскресное солнце бормочет миру о наступающей весне. Лена держит меня за локоть. Мы идем от Кремля к площади Свободы. Нам не о чем говорить. Я-то знал об этом и раньше, а она, похоже, нет. Весна вливает в легкие тревогу. Хуже всего то, что продолжения нет и быть не может. Только ребенок верит в безграничность происходящего. Только ему планета кажется таинственной, а время бесконечным.

Со стороны площади появляется Юля Орлова. Она узнает меня сразу. Я внимательно наблюдаю за ее лицом, сдерживая себя, чтобы не расхохотаться: не потому, что кровожаден, а потому что состоялась на удивление глупая встреча, которая превратит и без того скверный настрой Юли в какой-то дикий кошмар.

На ее лице отображается беспорядочная игра: удивление, одновременно — ужас, проверка себя — "А не обозналась ли", ненависть…

Вот мы поравнялись. Я скашиваю глаза и ловлю ответный взгляд полный чудовищной ненависти. Мне приходит в голову, что я мог быть ей симпатичен, уж если она так сейчас ненавидит!

Интересно, пришлось ей себя сдерживать, чтобы ничего не сказать? Лена идет, мирно болтая. С улыбкой я переспрашиваю…

Я получаю удовольствие от созерцания двух девиц, не сознающих того, что сознаю я. Мы все пребываем в разных мирах, что не мешает анализировать, представляя рыдающую от злости Юлю, бесстрастную Лену, рисующую Сва, себя в весне, обдумывающего роман.

Я предлагаю Лене сходить в "Шоколадницу", чтобы согреться.

В этот раз я не утруждаю себя. Точнее, я ее вообще не развлекаю. Она недоумевает, а я просто становлюсь самим собой. Мне надоело валять Ваньку.

Я не в костюме, а в старом велюровом свитерке.

Часто оставляю Лену наедине с мыслями, ибо жду, когда ж она поймет, что все кончено.

Долг галантности вынуждает предложить проводы, но ей хватает ума отказаться. Я вздыхаю с облегчением.

Подходит тринадцатый, из которого вполне может выйти на ночную охоту Демоническая.

Я напряженно всматриваюсь в лица выходящих, почти не обращая внимания на Лену, которая погружает тело во чрево автобуса. Он уносит ее в дом моих иллюзий. й хватает ума отказаться. умая о своем, я оставляю Лену наедине с ее мыслями. меня здесь и с Настей, то можно предположить, какая у меня репутация. ий ко

Я сажусь в кресло, стоящее рядом с книжным шкафом — моим и Тихонова — и погружаюсь в воспоминания. Мама. Настя. Тихонов. Блокнот. До меня доходит, что прошло совсем немного времени с тех пор: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль. Всего пять месяцев. В ноябре все было кончено. Декабрь. Январь. Февраль. Всего три месяца. Даже не верится. А почему? Слишком много или слишком мало? Я понимаю, мне кажется, будто это было слишком давно. Причем эти события не кажутся более поздними по отношению, например, к событиям детства, когда я ночевал в сарае, на свежем воздухе. Это было так же давно, как и детство. Ни больше и не меньше. С другим человеком. Не со мной.

Тихонов рассказывает забавную историю, вернее, приводит ее в качестве примера, подтверждающего теоретические выкладки по психологии женщин.

Наверно, весна навеяла ему мысли. Февраль выдался теплым и солнечным. Он рассказывает о возвращении домой вместе с Зоей. Они расшалились, толкая друг друга, и упали в сугроб, причем Тихонов упал прямо на спутницу. В этот момент ему пришла в голову крамольная мысль и, вместо того, чтобы поцеловать Зою, Сергей спросил: "А может…?" На что получил резонный ответ: "А какой в этом смысл?" После чего они встали и спокойно продолжили путь.

Мы обсудили проблему сексуальных желаний, проблему Диониса и Аполлона, проблему Зои и Макса, Зои и Володи, Зои и Тихонова.

Все как с ума посходили от этой Зои. А она, между прочим, страшненькая. Одно и тоже у всех каждый день — уроки, домашние обязанности, снова уроки… И работа, и дом всем надоели. Надоели жены и дети.

— Сергей, а помнишь, как мы ездили на пятую базу, чтобы купить нашим одногруппницам конфеты на 8 марта?

Тихонов меняется в лице:

— Родион Романович, не вспоминай об этом позоре. Гони эти мысли прочь. Бр-бр.

Я смеюсь:

— Сейчас это уже не кажется таким ужасным. Просто воспоминание — и ничего больше. Когда-нибудь точно также вспомним и об этом вечере. Ассоциации — загадочные зверьки.

Тихонов пристально вглядывается в меня:

— Родя, ты все такой же. Тебя ничто не берет.

В его голосе я слышу горечь.

На улице настолько тепло, что я снимаю кепку. Тихонов, малость подумав, делает тоже самое.

Я разглядываю его аккуратно подстриженные волосы, вспоминая о том, как часто подстригался, когда работал на заводе. Сейчас это не нужно.

Мы идем по уже подсыхающему асфальту, на котором прорисовываются трещины.