Я не могу понять, рад он, что остался жив, или не очень.

Отец прогоняет:

— Без толку сидеть — кому это нужно.

— Поправляйся, пап.

Он протягивает здоровую левую руку. Я жму ее.

По дороге я говорю маме, что с ее слов ожидал худшего.

— Он за два дня буквально изменился. А голова у него была нечеловеческая — это я тебе правду говорила. Сейчас-то выглядит очень хорошо. А тогда я его не узнала. Я не шучу — на самом деле не узнала. Доктор удивляется, говорит, что поправляется настолько быстро — не верится. Прям, говорит, такого не бывает. Но — ждите припадков. Не сейчас — так через год, но будут. Тьфу. Тьфу. Тьфу.

— Группа?

— Да, группа обеспечена. Только я поговорила со своими на работе — толку от нее, от этой группы — никакого. А с группой на работу уже не возьмут. Вот и решай — что делать. Тетя Тамара-то твердит: "Оформляй группу, оформляй группу!" Ей — лишь бы не работать, да деньги получать.

Маршрутка несет нас мимо каменных мешков мертвого района, мимо католических храмов, синагоги и каких-то странных построек в лугах. Черное на белом кажется неприкаянным, бедным и грязным. Жуткий район! Ни деревьев, ни парков — только каменные джунгли и бесприютность. "Нравы Растеряевой улицы".

Бабушку должны выписать во вторник, поэтому я отпрашиваюсь. Нужно помочь с сумками.

Мы идем по тем же улицам, что и месяц назад, говорим почти о том же. У меня создается гнусное впечатление, что мы, как белки в колесе. Дурное повторение. Дурная бесконечность.

Поэтому именно в этот вечер я звоню Юле. Я звоню, чтобы почувствовать себя существом, обладающим свободой воли. Пребывая постоянно во власти враждебных обстоятельств, я утрачиваю иллюзию свободы. Может быть, знакомство с этой Юлей, новая влюбленность, может быть, даже новая страсть вернут мне статус человека, поступающего свободно?

Перед тем, как набрать номер, я вспоминаю об отношениях со Светой в период болезни Кати. "Что, вернула тебе Света свободу? Нет? Великолепно. Юля тоже не вернет". Однако нужно было что-то сделать, а единственное, в чем я мог проявить себя, — Юля.

По голосу, который произнес "Алло" я понимаю, что это она. Или ее сестра. Или подруга. Всякое бывает. Голос спокойный, усталый.

— Юля?

— Да… — она удивлена.

— Вы меня не знаете. Я друг Черкасова. Меня зовут Родион.

Когда-то я все это уже говорил. Опять повторение. Опять порочный круг.

— Так. Что дальше. Я слушаю.

— Он мне много рассказывал о вас.

— Наверно, плохого?

— Да что вы! Конечно, хорошего. А у вас отличное чувство юмора.

— Спасибо. Не жалуюсь.

Ее резкая манера разговора мне не нравится.

"Наверно, не то. Опять не то. Интересно, как она выглядит? Хорошо, ежели бы была симпатичной". Я не перефразирую слова князя Мышкина о Настасье Филипповне? Только он уже видел ее красоту, и мечтал о ее душевных качествах, а я, так сказать, слышу душевные качества, но еще не вижу красоты. Ха-ха.

— Я хочу предложить вам свидание.

— Так сразу?

— А что откладывать?

Пауза.

— Откровенно говоря, вы меня заинтересовали. Но вы ведь не маньяк?

— Поинтересуйтесь у Черкасова.

— Хорошо. Где и когда?

— В воскресенье сможете?

— Да, смогу.

— Когда вам удобнее в воскресенье: днем или вечером?

— Утром.

— Утром?

— Утром.

— Во сколько?

— Часов в десять.

— Давайте в одиннадцать.

— Давайте в одиннадцать. Где?

— Около памятника — банально. Давайте около киоска.

Я вспоминаю, как с трудом узнал Павлову.

— У какого?

— Остановку представляете? Ту, где чугунная ограда?

— Представляю.

— С той стороны, где она, то есть остановка, упирается в площадь, есть киоск "Союзпечати". Там и встретимся.

"В том гробу твоя невеста!"

— Я поняла.

— Тогда до встречи.

— Пока.

Мне смешно. Я раздвигаю шторы и смотрю в темноту улицы. В свете фонаря кружатся мириады снежинок.

Мы идем и молчим. Все попытки с моей стороны наладить разговор упираются в глухую стену.

Я предлагаю ей свою руку, но она отказывается. Не знаю, думает ли она ранить своим ответом, но я воспринимаю его спокойно. Мы обсуждаем вопросы, которыми занимались Пушкин и Чаадаев. Причем Юле очень не нравится мое суждение о смешивании русской культуры с татарской. Она критикует тезисы так агрессивно, словно задета за живое.

Уже сейчас ясно, что это наша первая и последняя встреча. Так чего же мы даром тратим время?

Через полчаса я в первый раз предлагаю зайти в кафе. И предлагаю не так, как Лене, а исходя из собственной выгоды — я действительно замерз, но Юля отклоняет предложение так, будто я предлагаю интим.

Мороз крепчает, а разговор становится все более агрессивным. Я уже не жалею ее чувств. В дело вступает тяжелая артиллерия — аристотелевская логика. Я разбиваю ее аргументы один за другим. Она пытается сопротивляться, но ничего не выходит.

Обессиленная, она замолкает. Мы сделали полный круг и снова вышли на площадь, только с другой стороны. Ясное небо над головами становится темным. Я смотрю вверх, почему-то мечтая о снеге. Мне хочется снега. Я смирился и с тем, что замерз, и с тем, что голоден, и с тем, что, скорее всего, боли в горле обострятся. Мне все равно. Я знаю, что когда приду домой, буду писать роман, а потом готовиться к урокам. День потрачен впустую, а с Юлей еще нужно будет как-то разорвать отношения, да так, чтобы она не обиделась.

Я предлагаю проводить ее, находясь в уверенности, что она откажется, но, словно назло мне, она соглашается. Неужели ей скучно идти одной?

Вокруг гуляют влюбленные. У некоторых в руках — нелепые замерзшие цветы. Все же я не купил цветов — хоть в чем-то угадал.

Не знаю, какие ассоциации приводят ее к мыслям о коте. Его зовут Мутант. У него нет двух лап. Она лично его кастрировала. Выясняется, что она подрабатывает этим.

— Да, Юля. Не повезет твоему молодому человеку, — говорю я иронично.

— Почему?

— Да кто захочет встречаться с девушкой, которая подрабатывает кастрацией? Мало ли что!

Мы идем мимо цирка, и я вспоминаю об одной из прогулок с Настей. Вот здесь мы целовались. Вот здесь я ощутил душевную пустоту и вспомнил, как в детстве мама приказала выбросить приблудившегося котенка. Я обнимал Настю, вдыхая аромат чьего-то мужского тела, которым была пропитана ее блузка, и думал о котенке. А теперь я иду по этим же самым местам с Юлей, которая кастрирует котов, любит Мутанта и ненавидит меня.

— Вот мы и пришли. Я живу здесь — она показывает деревянный домик в конце улицы.

Рядом с Еленой Евгеньевной.

— До свидания, — холодно говорю я.

Может быть, она не позвонит? И все будет кончено? Но так нельзя. Я это понимаю. Нужно будет закруглить тему по всем правилам.

— До свидания, — после долгой паузы говорит она и смотрит мне в глаза.

В них — любопытство.

— Созвонимся.

— Созвонимся.

Она разворачивается. Я иду в другую сторону.

Я ужинаю, а потом готовлюсь к урокам — некогда писать.

Я ложусь спать рано, как никогда, и не снится странный сон. Он начинается с непонятных мыслей о снах вообще. Возможно, Бог перемешал сны. Он дает нам сны старости в детстве, и наоборот, а сны из прошлого снятся, когда прошлое прошло, сны же из будущего снятся в настоящем, поэтому они и непонятны.

Стало быть, те сны, которые мы понимаем — сны нашего прошлого, а те, которые нет — будущего. Некоторые считают, что могут толковать сны, говоря о будущем, но это лишь частичное понимание замысла.

Сны следует перемешать. Можно задать своеобразную ритмику при помощи сна, который будет членить текст на главы.

Потом — смена экспозиции. Детство. Нет, уже нет. Но место действия — детство.

Песочня когда-то была очень зеленым районом. Во дворах домов росли сады, были эстрадные площадки, позволяющие наслаждаться искусством в тиши летних вечеров.

Одна такая площадка была и в бабушкином дворе. Рядом с ней были детские ясли и песочница, большая, как жизнь. Там были заросли крапивы и молодые вишневые деревья, с которых можно было сдирать и есть вкусный клей.