— Который час?

— Осталось десять минут. Пойдем?

Она задумчиво кивает.

В автобусе тепло, поэтому начинают сотрясаться озябшие тела. Настя кусает губы, кусает губы, щурит глаза и думает.

— Посмотри, сколько стоит час массажа.

— 400 рублей / час.

— Это много?

— У нас час стоит не более 150.

Я смотрю объявления, касающиеся курсовых работ, но таковых не нахожу. Тогда начинаю смотреть объявления в разделе "Требуются специалисты".

— Смотри, компания "Балтика" приглашает на работу грузчиков. Зарплата от 15 тысяч. Конечно, неизвестно, каковы условия работы, но это в 2 раза больше, чем в Рязани.

— А ты подумал о том, сколько стоит квартира, сколько стоит оплата квартиры, если сюда переехать и жить?

— Ты думаешь, что оплата будет съедать все деньги?

— Конечно. А разве ты думаешь иначе?

Она смотрит газету и кусает губы.

Нам объявляют, что мы едем на экскурсию в Исаакиевский собор.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине.

Там отслужу я молебен о здравии

Машеньки, и панихиду по мне.

В соборе идет служба, и я заворожено слушаю пение с клиросов. Я покупаю свечи, вспоминая усопших.

Мои мысли стремительно рвутся к пониманию необходимости творческой деятельности, к тому пониманию, о котором я мечтал всю жизнь, без которого я не смогу ни спокойно жить, ни спокойно умереть. Мне до зарезу нужно знать, кому же все-таки нужно творчество, имеет ли оно смысл?

Нас спешно собирают и ведут наружу.

— Желающие могут подняться на смотровую площадку.

У нас нет на это денег.

Дремота проходит вместе с восходящим солнцем. Причем тучи над городом ушли, отчего сразу стало светло и как-то радостно.

То тут, то там мелькают храмы, в основном, не православные, а либо кирки, либо костелы, либо небольшие мечети.

Дорога пошла под гору в какую-то посадку. Из-за деревьев двухэтажный дом, резной и манящий. Напоминает рязанский музей Павлова И.П. Вокруг усадьбы большой сад. Местность напоминает Солотчу, а лес зовет запахом грибов.

Впереди — мол, доки, пристани, ржавые корпуса кораблей, яхты, поднятые для ремонта.

— Посмотри, Настен, посмотри — море!

Она сонно глядит на меня, потом — заинтересованно — вперед.

— Мы разместимся в этой прекрасной гостинице. Прямо перед собой вы можете видеть Финский залив. Вода сейчас холодная, но местные жители, насколько я знаю, здесь купаются.

Слева и справа — одноместные кровати, впереди — дверь на балкон, прикрытая тюлем и ночными шторами. Две тумбочки, у одной из которых сломана дверца. Небольшой шкаф, в котором обнаруживаются вешалки. Если вернуться в прихожую, можно заметить ширму, скрывающую душевую.

— Посмотри, какой балкон! — кричит Настя.

Это даже не балкон, а целая открытая галерея. Можно обойти все здание кругом. Открывается вид на залив, часть леса и аэродром вдали, а вот те туристы, у которых номера оказались на противоположной стороне, с легкостью могут взирать на весь простор, с его глубиной и странной дымкой.

С удовлетворением я отмечаю, что мое присутствие, равно, как и незаметное перемещение к двери, не вызвало никакой реакции. Будто бы меня здесь никогда и не было. Эти люди поглощены зрелищем, оно будто приворожило их, они не в состоянии оторвать глаз.

Настена сидит в желтой пижаме и сушит волосы. Она выглядит по-домашнему. Ее грудь, не поддерживаемая лифчиком, кажется обвисшей и маленькой, тело — обмякшим, и лишь глаза, напряженные, пытливые, выдают тайную работу, направленную на объекты, неизвестные мне.

— Нам не пора?

— Сядь ко мне, пожалуйста, Кисыч.

Она берет мою руку и прижимает к груди.

"Опавшая", — вспоминаю я.

— Настен, нам пора, а то мы можем опоздать. Помнишь, цирк?

Она улыбается, но в глазах — грусть.

Ей хотелось бы сейчас какой-нибудь нежности, какой-нибудь мягкости и ласки.

Я же становлюсь жестким, потому что она — это она, потому что я должен следить не только за собой, но и за ней. Следить из любви к ней. Не лучшее ли это доказательство?

Я уже объяснял ей все то, о чем сейчас думаю, неужели же эти объяснения были напрасными? И женщине нужна любовная чушь, ничего не значащая, но усыпляющая бдительность и тешащая тщеславие? Нет, Настя, нет, я не думаю о тебе так плохо. Поэтому тебе, моей женщине, придется довольствоваться рассудочной любовью, о которой ты с тоской говоришь, что в числе прочих приоритетов, она стоит едва ли не на последнем месте.

Между нами бездна. Может быть, ее разрушит великий город? Но чтобы это произошло, следует позаботиться об одном — не опоздать на автобус.

— Нужно позаботиться о самом главном, Настен, — не опоздать на автобус.

Хотя мы проезжали мимо этих церквей только во второй раз, меня стала тревожить идея дурной бесконечности, словно я наблюдаю все это уже тысячу лет.

Вместо радости меня стали посещать какие-то другие чувства.

Мы шли по какому-то мосту, пока не уперлись в бассейн, центром которого являлся заяц на высокой деревянной тумбе. Все бросали в него монеты. Считалось, как нам объяснили, что тот, чья монета останется лежать у ног зайца, сможет остаться в городе мечты навсегда. Не удержавшись, мы бросили по 50 копеек, и, конечно же, не попали, мало того, наши монеты даже не долетели до помоста.

Статуя работы Шемякина была чудовищной. В моем представлении она стала ключевым узлом нашего пребывания в Петербурге. Я не смог удержаться, и сфотографировал ее, пока Настя, потеряв терпение, догоняла группу.

— А сейчас давайте посетим казематы Петропавловской крепости.

Странная обыденность обстановки. Нам с самого начала бросалась в глаза эта обыденность. Для людей, работающих и живущих здесь, Питер — совсем не то, что для нас. Чем же является город на самом деле, чем же являемся мы на самом деле?

Нас подвели к камере, в которой вполне мог находиться Достоевский, Радищев, декабристы, народники. То, что Радищев и Достоевский считали кошмаром, воспринимается как нечто восхитительное, как смысловой узел их времени, но многие не видят даже этого. Так в чем же смысл времени? Неужели же человек напридумывал себе всяких героев, которые когда-то вовсе и не были героями, чтобы лучше понять время? Только какое: свое или их? Или же время одно?

Мы зашли с Настей в единственную открытую камеру, где она и попыталась залезть на меня, но я, пресекая ее попытку, предложил сфотографироваться.

Блики от свежеокрашенных стен озарили комнату, превратив ее в таинственный не то рай, не то ад. И Настя была в самом центре этого таинственного Ничто.

Мы потеряли группу.

По деревянной лестнице поднялись на крышу, где в определенное время весело стреляла пушка, возвещая о движении времени.

Я предложил дождаться выстрелов, но Настя опасалась, что группа уйдет, а она не взяла с собой сумочку. Что делать, если автобус уедет? Найдем ли мы гостиницу в Стрельне?

— Пойдем, раз ты боишься.

Когда мы уже были внизу, она неожиданно взорвалась:

— Что ты все время меня учишь? Я не твоя ученица. Ты не мой учитель.

— Успокойся. Возьми себя в руки, не психуй.

— Да пошел ты на…!

Она посмотрела на меня и осеклась.

— Что ты сказала?

Я увидел в ее глазах испуг, и одновременно почувствовал прилив ледяной ярости, когда разум отключается, а ледяная волна охватывает сначала голову, потом сердце. Я знал, что побледнел. Потому что раньше, еще в школе, те, кто наблюдал меня в такие моменты, говорили, что я бледнею, я знал также, что желваки на скулах моих начинают играть. Я почувствовал, что могу ударить ее.

Вслед за яростью пришло спокойное понимание…

И так же спокойно пришла мысль о том, что все кончено. Оттого, что все кончено, мне стало неудержимо легко. Будто напряжение всего этого года ушло.

Она идет по аллее. Медленно бредет, ожидая, что я позову.