Жена даже не взглянула в его сторону, просто отрицательно покачала головой. У меня было с собой немного денег, я достал их все, до последнего су, украдкой положил на подоконник. Мне потом даже не на что было купить билет в Париж, меня на тендере увез знакомый машинист…
Это так, крошечный эпизод, Малыш… А самое страшное случилось на следующий день. Асси позвал меня в Крезо, зная, что я руководил несколькими забастовками, окончившимися победой рабочих. Они, в Крезо, просили совета, как быть: ведь дальше так жить невозможно! Ну, у нас в кассе Федерации есть несколько сот франков, но их явно недостаточно, чтобы многотысячной массе людей в Крезо выдержать длительную забастовку… Что я мог посоветовать? Я пообещал, что мы в Париже немедленно объявим подписку, как было в дни женевской забастовки, соберем нужную хотя бы для начала сумму, только тогда и можно объявлять забастовку.
Но забастовка началась сама собой, стихийно, на другой день. Мы с Асси, как и накануне, благополучно миновали охрану ворот, но у входа в кузнечный цех к нам подбежал помощник мастера и, окликнув Асси, сказал, что его немедленно вызывают к главному инженеру. Асси ушел, а я отправился в кузнечный цех один. „Жди меня здесь, Эжен!“ — крикнул он, обернувшись на ходу.
Он вернулся минут через десять и растерянно сообщил мне, что его увольняют, что его обязали немедленно покинуть завод. Но, сославшись на необходимость забрать из инструментального ящика кое-какие личные вещи, ему удалось вернуться в цех. Весть о том, что механика Асси, вожака рабочих, выгоняют с завода, немедленно облетела цехи. А тут…
В том же кузнечном цехе произошел несчастный случай. Болванкой, о которых я тебе уже говорил, сорвавшейся с двигающегося под потолком подвесного крана, убило двоих и искалечило пятерых, работавших внизу. И тут уж никакая сила не могла остановить людей. Откуда-то притащили рогожные кули из-под угля, положили на них мертвых. Заревели гудки и сирены, всполошилась охрана, но многотысячную толпу невозможно было сдержать. Отпихнув сторожей, взломав ломами запертые ворота, неся высоко над головами окровавленные тела убитых, неся на руках искалеченных, рабочие двинулись…»
— К дому Шнейдера? — не вытерпев, перебил я Эжена.
Он посмотрел на меня с удивлением, словно позабыл о моем присутствии, и скривил губы в усмешке.
«— Шнейдеров? Ах, до чего ты наивен, Малыш! Да никто из семейки Шнейдеров уже десятки лет не бывает в Крезо. Они живут в своих замках и виллах под Парижем или на Лазурном берегу… С тридцать шестого года, когда организовался концерн, в первые годы они еще заглядывали туда, а теперь… О, у них там достаточно цепных псов во всяческих мундирах и без мундиров, чтобы охранять за солидную мзду их добро. Разве можно таким утонченным и изнеженным натурам, как сыновья и дочери главы Законодательного корпуса, дышать смрадным воздухом Крезо?.. Нет, мертвых понесли к зданию управления, к домам, где живет администрация… А там уже приготовились к событиям! Навстречу рабочим из боковых улиц ринулись конные жандармы, вышел полк драгун. Они преградили улицу, ведущую к городку администрации и управлению, но толпа не остановилась. И тогда… тогда солдаты принялись стрелять, сначала в воздух, а потом в людей…»
Эжен закусил губу и долго молчал.
«— Теперь предстоит собирать пожертвования среди парижской, лионской и марсельской бедноты, чтобы поддержать Крезо, Малыш… Ну и довольно на сегодня, пожалуй! За окнами почти светло, а меня завтра ждет куча неотложных дел… Надо помочь Лемель с оптовой закупкой продуктов для столовых, потом заседание бюро правления ссудных касс… Прямо голова идет кругом!»
«События, предвещавшие близкую революцию, следовали одно за другим. Через несколько дней после возвращения Эжена из Крезо, 10 января, кузен императора, Пьер Бонапарт, у себя в особняке выстрелом из десяти-зарядного револьвера убил сотрудника газеты „Марсельеза“, талантливого молодого поэта Виктора Нуара, явившегося к нему в качестве секунданта Паскаля Груссе. Дело в том, что за постоянные нападки прогрессивной печати на семью Бонапартов принц Пьер, находившийся в немилости у своего державного родственника и желавший выслужиться перед ним, послал вызов на дуэль редактору газеты „Марсельеза“ Анри Рошфору. Редактора на месте не оказалось, и один из сотрудников, темпераментный корсиканец Паскаль Груссе решил сам ответить на вызов заносчивого родича императора. Его секундантами к Пьеру Бонапарту отправились Виктор Нуар и еще один сотрудник редакции. Необузданный в своем гневе и прихотях принц Пьер, поджидавший Анри Рошфора, но увидевший вместо него других, выстрелом в упор убил молодого поэта и дважды стрелял в другого секунданта, Ульриха де Фонвиля.
Это преступление всколыхнуло, подняло на ноги весь Париж.
Вечером этого же дня на всех перекрестках Парижа тысячами раздавалась прохожим листовка небольшого формата, подписанная Рошфором. В ней говорилось:
„Я имел глупость думать, что Бонапарт может быть кем-нибудь другим, кроме как убийцей! Я смел воображать, что лояльный поединок возможен в этой семье, в которой убийство и западня являются традицией и обычаем.
Наш сотрудник Паскаль Груссе разделял со мной это заблуждение — и сегодня мы оплакиваем его секунданта, нашего бедного и дорогого друга Виктора Нуара, убитого бандитом Пьером Наполеоном-Бонапартом.
Вот уже восемнадцать лет, как Франция находится в окровавленных лапах этих разбойников, которые, не довольствуясь расстрелом республиканцев на улицах, завлекают их в гнусные ловушки, чтобы укокошить их у себя на дому.
Французский народ! Разве не находишь ты, что настала пора положить этому конец?!“
Эта листовка произвела впечатление внезапно разорвавшейся бомбы огромной силы. Братья Нуары вместе со стариками родителями жили в одном из пригородов Парижа, в Нейи, и через два дня на похороны убитого поэта туда собрался весь студенческий и рабочий Париж, все прогрессивные писатели и журналисты. Накануне в нашей с Эженом мастерской побывали многие, произносились страстные речи, но больше всего мне запомнились слова Луизы Мишель — она заходила к нам вместе с Андре Лео.
— Вооружайтесь, друзья! — призывала Луиза, сверкая своими огромными черными, удивительно выразительными главами. — Завтра предстоит битва. И с этой битвы мы вернемся уже не в императорскую Францию, в в Республику! Или не вернемся никогда!
Сначала Эжен не хотел было брать меня с собой на похороны, боясь, что с моей покалеченной ногой я скорое других стану жертвой уличной давки или полицейской расправы. Но я твердо сказал ему:
— Я всегда слушался тебя, брат! Но на этот раз поступлю по-своему, так, как велит мне совесть. И если ты не возьмешь меня с собой, я пойду один!
Это было поистине потрясающее зрелище. Несколько сот тысяч парижан запрудили весь Нейи, все ведущие к нему улочки, Елисейские поля, народу было набито битком от самой Триумфальной арки до Нейи. А во всех боковых улочках стояли, блестя штыками и орудиями, полки солдат, толпились готовые к бою жандармы и полицейские, гарцевали конные.
Шагая рядом с Эженом, я испытывал такое волнение, какого еще не чувствовал никогда в жизни. Схватка представлялась неизбежной, и я то и дело повторял про себя страстные слова Луизы Мишель.
Да, казалось, мы стоим на пороге революции. Виктора Пуара вначале предполагалось провезти через весь Париж и похоронить на одном из самых знаменитых кладбищ Парижа, на Пер-Лашез. И если бы похоронная процессия попыталась так сделать, она была бы расстреляна в упор: за два предыдущих дня правительство стянуло в Париж жандармские, полицейские и воинские силы из всех ближайших департаментов, и похороны превратились бы просто в кровавое побоище. У въезда на Елисейские поля представители похоронной фирмы, видя неизбежность столкновения, отказались везти гроб дальше. Тогда самые неистовые бланкисты обрубили постромки, освободили лошадей и сами впряглись в оглобли, первыми обрекая себя на смерть под пулями… Кстати, Эжен на этих похоронах издали показал мне Огюста Бланки, явившегося в Париж, конечно, нелегально, — это был изможденный старик невысокого роста с лицом пророка!..
