И, сняв шляпу, откинув седые, упавшие на лоб пряди, Потье принимается читать, нимало не смущаясь тем, что расположившиеся неподалеку в шезлонгах английские дамы смотрят на него с явным неудовольствием.
Июльским жертвам, блузникам столицы,
Побольше роз, о дети, и лилей!
И у народа есть свои гробницы—
Славней, чем все могилы королей.
И пусть в Париж все армии, народы
Придут стереть следы Июльских дней, —
Отсюда пыль и семена Свободы
В мир унесут копыта их коней.
О, дети, вам тот новый мир готовя,
В могилу здесь борцы сошли уснуть,
Но в этот мир следы французской крови
Для всех людей указывают путь!
Потье читает Беранже поистине великолепно, со слезами на глазах, от строфы к строфе повышая голос. Шокированные его темпераментной речью, англичанки уводят детей и усаживаются поодаль.
Эжен улыбается им вслед и обращается к Потье:
— А помнишь одну из заповедей индусских Вед? „Нельзя ударить женщину даже цветком!“ А как ты ведешь себя, а?!
— ФУ — отмахивается Потье с презрительной усмешкой, — Да разве эти прекраспо одетые портновские манекены — женщины? Для меня, как и для Пьера Жана Беранже, существуют только те женщины, которые рядом со мной сражаются на баррикадах! Да, да! Последнюю маркитантку Национальной гвардии я не променяю на такую вот надменную великосветскую матрону! Ты полагаешь, в этих расфуфыренных дамах бьются живые человеческие сердца? Клянусь Республикой, нет! Мужья и братья именно таких особ, но только одетые не в британские, а во французские мундиры, не дали нам с честью предать земле любимого Парижем поэта! Ты не был, Эжен, на похоронах Беранже?
— Нет, я не мог пробиться!
— А ты думаешь, я смог? Дудки! Пьер Жан скончался шестнадцатого июля, а семнадцатого к двум часам дня его уже закопали, так боялись его даже мертвого! Полиция отдала приказ похоронить Беранже в двадцать четыре часа! Все улицы до кладбища были оцеплены! Полиция, жандармы, войска! Впереди гроба на коне — комендант Парижа со своим эскадроном, за гробом — пять или шесть человек близких, а позади отряды гусар. И над разверстой могилой, над гробом, никому не дали сказать ни одного слова. Вот так узурпаторы хоронят тех, кто отказывается воспевать их, петь им осанну!
Раздраженный Потье принимается стремительно шагать взад-вперед по палубе, а Эжен снова погружаемся в созерцание моря…»
У МАРИИ ЯЦКЕВИЧ
Нырнув в ближайшую подворотню, Эжен издали наблюдал за Делакуром. Тот с деланной уверенностью вышагивал по площади, помахивая истертой хозяйственной кошелкой. Ну что ж, по внешнему виду его никак ее примешь за бывшего грозного федерата, он действительно смахивает на задавленного нуждой ремесленника или мелкого чиновника сгинувшей Империи, обрадованною тем, что наконец-то прекратилась бойня и он может купить себе и исстрадавшейся семье какую-то снедь… Шагай, шагай, старина Альфонс, не оглядывайся!
Баррикаду, которую вчера и позавчера построил и героически защищал женский батальон Луизы Мишель и Елизаветы Дмитриевой, уже принялись разбирать пригнанные солдатами пленники и гражданское население: необходимо освободить проезд каретам, телегам, фургонам. На один из фургонов те же пленные, под угрозой штыков, грузили тела, распластанные на развалинах и у подножия баррикады. Мулен Руж, чудом уцелевшая посреди моря огня, одиноко и как бы торжествующе возвышалась над дымящимися развалинами, только крылья мельницы застыли неподвижно. Но пройдет день-другой, они оживут, и под их прохладной и ласковой сенью опять рассядутся пировать буржуа…
Вон дородный мосье с сигарой во рту украшает перила балкона на той стороне площади ковром, затканным золотыми королевскпми пчелами, вывешивает трехцветный флаг. А внизу, у спущенных железных гофрированных штор магазинных витрин, другой мосье сгребает лопатой с тротуара битый кирпич и брезгливо оттаскивает что-то — отсюда не разглядеть — к погребальному фургону. Да, они теперь заживут, — измаялись, ожидая праздничного для них часа! А миллионы в стране вновь будут обречены на нищету и голод!..
Эжен осторожно выглянул из своего укрытия и тут же снова нырнул обратно: упрямец и грубиян Альфонс Делакур возвращался, огибая площадь, заглядывая за развалины баррикады, совал свою рыжую бороду в каждый закоулок, в каждую подворотню. Он ищет тебя, Эжен! Этот сумасшедший, видимо, решил во что бы то ни стало не покидать товарища, — ишь с какой прытью носится от дома к дому, от одного подъезда к другому! Ну нет, старина, подлости ты от меня не дождешься!
Проскользнув под сводчатой кирпичной аркой мимо закрытой двери консьержки, мимо переполненных мусорных ящиков, Эжен с тревогой огляделся: где же укрыться? Крошечный каменный парижский дворик, где трудно спрятаться даже малому ребенку или бездомной собаке, не то что взрослому человеку! Нужно, Эжен, пожалуй, толкнуться в какую-нибудь из дверей! Но… война за эти трудные месяцы научила людей осторожности, все двери закрыты, заперты, да и осуждать не приходится: еще долго не пройдет у жителей страх перед пушечной и ружейной пальбой, перед свистом пуль и разрывами снарядов. Да и дрожащий отсвет горящих на бульваре Клиши домов пляшет по стенам свою будто бы веселую и озорную, но страшноватую пляску. Ну, скажи: пережив только что минувшие недели и месяцы напряженной опасности, кому захочется напоследок рисковать жизнью?
Он растерянно смотрел в светлый полукруг арки, ожидая, что там вот-вот появится силуэт Делакура. Нет, нельзя допускать, чтобы он тебя увидел!
И Эжен решил вернуться к мусорным ящикам, за ними можно присесть на корточки и переждать минуту-другую, — вряд ли Альфонс сунется в пустой двор. Эжен с усилием оторвал плечо от стены, собираясь пройти к спасительному убежищу, но в окне справа распахнулись створки жалюзи, мелькнула неразличимая в полутьме тень, и кто-то настойчиво постучал в стекло. Открылась форточка, и женский голос испуганно окликнул:
— Эжен, Эжен!
Он оглянулся на приподнятую кисейную занавеску, но лица разглядеть не смог, — только белая рука призывно и быстро мелькала, маня к себе. А через секунду рядом с окном распахнулась дверь, женские руки с силой обхватили Эжена за плечи и втащили в мрачный крохотный коридорчик. И дверь поспешно захлопнулась, железно звякнул засов.
— За вами гонятся, Эжен, да? Жандармы? Версальцы?
Через секунду Эжен оказался в маленькой, убого обставленной, но по-девичьи чистой комнатке с единственным окном, оно-то, на его счастье, и выходило во двор. И прежде чем ответить на вопросы неожиданной спасительницы, Эжен инстинктивно метнулся к окну и поверх занавески увидел Делакура, озабоченно заглядывавшего за мусорные ящики, как раз туда, где собирайся спрятаться Эжен. Рассерженно махая кошелкой, Делакур оглядел двор, пожал плечами и побежал под арку.
Облегченно вздохнув, Эжен повернулся к стоявшей позади женщине. Ее строгое лицо едва различалось в полутьме неосвещенной комнаты, но он сразу узнал и ее скорбные губы, и смелый, надменный разлет бровей, разделенных вертикальной морщинкой.
— Мария?! Вы?
— Да, Эжен! Я так испугалась за вас!
— Но разве вы живете…
Она перебила:
— Я спряталась здесь после боя на площади Бланги, когда убили Сюзи. Истекая кровью, она сунула мне ключ.
— Сюзи? Какая Сюзи?
— Возможно, вы ее видели, мы работали вместе в типографии «Марсельезы». Наборщица. У баррикады мы стояли рядом, хотели держаться до конца на площади Бланш. Но прискакали Ферре и Верморель и приказали оставить баррикаду. Оказывается, пруссаки через ворота Сент-Уэн пропустили корпус Монтодона, и версальцы наступают с тыла, по pю Данремо. Вот-вот ударят в спину. Ферре приказал оставить на баррикаде лишь местных жителей, чтобы создать видимость обороны. Потом они сумели бы укрыться по домам либо уйти через проходные дворы. А Сюзи здешняя, это ее комната. И в самую последнюю минуту… Но у меня поручение Ферре к Врублевскому, если сумею его найти, если он жив… Да садитесь же, Эжен, вы сейчас свалитесь!
