— Чего… — Келвин Сомс попытался вскочить, но Темплтон мягко толкнул его, усаживая обратно. — Пожалуйста, оставайтесь на месте, мистер Сомс.
— Чего это вы? — требовательно спросил Сомс. — Чего это вы тут такое говорите?
— В среду вечером и в пятницу днем, — продолжал Темплтон. — Немного дневных наслаждений. Думаю, это куда приятнее, чем визит к дантисту.
Келли плакала, а лицо ее отца стремительно наливалось багрянцем ярости.
— Это что, правда, Келли? — прорычал он. — Он правду говорит?
Келли спрятала лицо в ладонях.
— Мне плохо, — проныла она, прижимая ладонь ко рту.
— Это правда? — допытывался ее отец.
— Да! Ну да, черт вас побери, да! — выкрикнула Келли, глядя на Темплтона. Потом она повернулась к отцу. — Он меня трахал, папочка. Я ему позволила меня трахнуть. И мне это понравилось.
— Ах ты, шлюха подзаборная! — Сомс занес руку, чтобы отвесить ей пощечину, но Уинсом перехватила его кисть.
— Не самая лучшая идея, мистер Сомс, — сказала она.
Темплтон весело посмотрел на Сомса.
— Вы хотите сказать, что не знали этого раньше, мистер Сомс? — осведомился он.
Соме оскалился:
— Кабы я знал, я бы…
— Вы бы — что? — спросил Темплтон, придвигая лицо вплотную к лицу Сомса. — Вы бы избили вашу дочь? Убили Ника Барбера?
— Чего?
— Вы меня слышали. Вы так и поступили? Узнали, чем занималась Келли, подождали, пока у нее начнется смена, и потом нашли предлог, чтобы на несколько минут покинуть паб. Вы отправились к Барберу. Что произошло? Он вас высмеял? Может быть, он рассказал вам, как она хороша в постели? Или сказал, что она для него ничего не значит, так, очередная сельская интрижка? Простыни были еще теплыми после их развлечений? Вы ударили его по голове кочергой, и он упал. Может быть, вы не имели намерения его убивать. Может быть, все случилось внезапно. Так бывает. Но, так или иначе, он лежал перед вами на полу, мертвый. Вот как это случилось, верно, Келвин? Вам же лучше, если вы нам сейчас признаетесь. Я уверен, что судья и присяжные поймут праведный отцовский гнев.
Келли добралась до раковины и успела как раз вовремя. Уинсом придерживала ее за плечи, пока девушку выворачивало наизнанку.
— Ну? — проговорил Темплтон. — Я прав?
Из Сомса словно выпустили воздух, он превратился в печального, униженного старика, весь его гнев улетучился.
— Нет, — произнес он без всякого выражения. — Никого я не убивал. Я, это, понятия не имел… — Он оглянулся на Келли, склонившуюся над раковиной, в глазах у него стояли слезы. — До сей поры не знал. Она не лучше своей мамаши, — добавил он горько.
Какое-то время все молчали. Келли перестало рвать, и Уинсом налила ей стакан воды. Они снова сели за стол. Отец не смотрел на дочь. Наконец Темплтон встал.
— Что ж, мистер Сомс, — проговорил он. — Если вы передумаете, вы знаете, как с нами связаться. Ну а пока, как говорят в фильмах, не покидайте город. — Он указал на Келли. — И вы не покидайте, юная леди.
Никто не обращал на него внимания. Каждый пребывал в своем мире — унижения, боли и чувства, что тебя предали. Но все это пройдет, Темплтон был в этом уверен, и он еще увидится с Келли Сомс при более благоприятных обстоятельствах.
Подходя к машине, старательно огибая лужи и грязь, Темплтон повернулся к Уинсом, потер руки и сказал:
— Что ж, по-моему, очень даже неплохо прошло. Как ты думаешь, Уинсом? Он знал?
*
Бэнксу предстояло осмыслить много новой информации. Задумавшись, он пристроил машину у магазинчика возле гавани и направился к ресторанам и магазинам Вест-Клиффа. Прошел мимо копии желто-черного военного корабля «Грэнд тёрк», которую снимали в телесериале «Горнист», и ненадолго остановился полюбоваться парусами и оснасткой. Какая, должно быть, в те времена адская жизнь была на флоте! Для офицера еще, может, и ничего, но если ты простой матрос, то это скверная, червивая еда, телесные наказания, чудовищные боевые ранения, мясники, неумело маскирующиеся под хирургов. Разумеется, почти все свои представления об этом он почерпнул из «Горниста» и «Хозяина морей», но ему казались, что все именно так и было, а если даже и нет — откуда бы ему об этом знать?
Снова мысленно обратившись к рассказу Кийта Эндерби, он понял, что, возможно, и сам жил в Ноттингхилле примерно в то же время, что и Линда Лофтхаус с Таней Хатчисон. Он был уверен, что обязательно вспомнил бы, если б встречал тогда такую красавицу, как Таня, хотя она в ту пору еще не была знаменитостью. Но память молчала. В то время вокруг было множество молодых красивых женщин в ярких нарядах, со многими он встречался, но Таню припомнить не мог.
Вероятно, Таня и Линда принадлежали к совершенно иному кругу. Бэнкс не был знаком ни с какими музыкантами, поэтому всегда платил за билеты на концерты, как и все его приятели. Кроме того, у него не было музыкального таланта, чтобы выступать в местных клубах, хотя он часто ходил туда слушать тех, у кого такой талант имелся. Но главное — он, пожалуй, всегда чувствовал себя чужаком в этом мире: никогда не отпускал особенно длинные волосы и редко позволял себе заходить дальше цветастой рубашки или яркого галстука, не говоря уж о балахонах или бусах; не мог заставить себя пойти на политическую демонстрацию, а когда беседовал об альтернативной культуре, то внутренне был уверен, что говорит примитивные, детские и скучные вещи.
Бэнкс облокотился на парапет и стал смотреть на рыбацкие лодки, покачивающиеся в гавани. Затем отыскал глазами кафе, где, как он помнил, подавали отличную рыбу с картошкой — единственное блюдо, на которое можно было по-настоящему положиться в Уитби. В полупустом кафе он заказал у скучающей молоденькой официантки в черном переднике и белой блузке чайник чая и гигантского морского окуня с картошкой и картофельными же сэндвичами со сливочным маслом.
Бэнкс уселся у окна, через которое по ту сторону гавани был виден старый город: сто девяносто девять ступенек, ведущих к разрушенному аббатству, церковь Святой Марии, где соленый ветер давно слизал имена с надгробий. Мимо навесов, где разгружались и продавали свой улов рыбаки, прошествовала группа юных готов с набеленными лицами, все они были в черном, с затейливыми серебряными украшениями.
Бэнкс кое-что о них читал, знал, какую музыку они предпочитают, и из всего этого сделал вывод, что готы помешаны на смерти и суициде, на живых покойниках и «темной стороне мира», но агрессии не проявляют. Почти все они являются пацифистами, их волнуют социальные проблемы: расизм, войны. Бэнксу нравились «Джой Дивижн», а он слышал, что это культовая готская группа. С другой стороны, подумал он, готы ничем не чуднее хиппи, страстно увлекавшихся оккультизмом, поэзией и наркотическими откровениями.
Шестьдесят девятый стал для Бэнкса годом великого перелома. Окончив школу с парой приличных оценок в аттестате уровня А, он поселился в комнатке в Ноттингхилле и стал изучать менеджмент в Лондонском политехническом. Однако он чувствовал, что у него мало общего с однокурсниками, поэтому предпочитал тусоваться с ребятами из колледжа искусств, двое из которых жили в том же доме, что и он. Они-то и поведали ему о краеугольных камнях субкультуры хиппи: странной смеси экзистенциализма, коммунализма, гедонизма и нарциссизма. Они делились косяками с ним и Джем, жившей через площадку, ходили на концерты и выступления поэтов, обсуждали права жильцов, самовольно захватывающих квартиры, войну во Вьетнаме и «Волшебника из страны Оз», снова и снова проигрывали «Ресторан Элис».[22]
Бэнкс понятия не имел, что ему делать в жизни. Родители ясно давали понять, что хотят направить его на стезю «белых воротничков» и не желают, чтобы он очутился на кирпичном заводе — или на металлопрокатном, как его отец, — так что изучение менеджмента казалось логичным шагом. К тому же он ощущал настоятельную потребность вырваться из удушливо-провинциального Питерборо.