Маргарет Лофтхаус вернулась с подносом и застала его за рассматриванием фотографии.

— Это снимали на ферме Гарстенг, возле Хоуза, в Уэнслидейле, — объяснила она. — Несколько лет назад мы часто ездили туда летом в отпуск, когда Линда была маленькая. Это была ферма моего дяди. Теперь он умер и ее купили какие-то чужие люди, но у меня сохранились о ней чудесные воспоминания. Линда была такой замечательный ребенок.

Чедвик видел, как ее глаза наполняются слезами. Она промокнула их бумажной салфеткой.

— Простите. Меня просто душат слезы, когда я вспоминаю, как все было, когда мы были счастливой семьей.

— Я понимаю, — отозвался Чедвик. — Что произошло?

Похоже, Маргарет Лофтхаус не удивилась вопросу.

— То, что обычно и происходит в наши дни, — сказала она, шмыгнув носом. — Она выросла и превратилась в подростка. Сейчас они в шестнадцать лет ожидают, что получат весь мир, правда? Ну вот, а она заполучила младенца.

— Как она поступила с ребенком?

— Отдала его на усыновление — это был мальчик, — что ей еще оставалось делать? Заботиться о нем она не могла, а мы с Джимом были уже немолоды, чтобы начинать нянчить еще одно дитя. Я уверена, что ребенок попал в хорошую семью.

— Я тоже уверен, — согласился Чедвик, — но я пришел сюда поговорить с вами не об этом ребенке, а о Линде.

— Да, конечно. С молоком и с сахаром?

— Пожалуйста.

Она разлила чай из фарфорового чайника по хрупким с виду чашкам с золочеными ободками и ручками.

— Чайный сервиз моей бабушки, «Роял Далтон», — объяснила она. — Единственная моя ценность. Теперь уже никого не осталось, кому я смогла бы его передать по наследству. Линда была единственным ребенком.

— Когда она ушла из дома?

— Вскоре после того, как родила. Зимой шестьдесят седьмого.

— Куда она отправилась?

— В Лондон. Во всяком случае, так она мне сказала.

— Куда именно в Лондон?

— Не знаю. Она не говорила.

— У вас не было ее адреса?

— Нет.

— У нее были там какие-то знакомые?

— Наверняка были, а вы как думаете? Но я с ними никогда не встречалась и ничего про них не слышала.

— Она никогда к вам не приезжала?

— Приезжала. Несколько раз. У нас с ней были довольно-таки дружеские отношения, однако не самые близкие. Линда никогда не рассказывала о том, как она там живет, и это меня убеждало, что у нее все в порядке и беспокоиться не о чем. Должна добавить, она и выглядела всегда так. То есть она была чистенькая, трезвая, мило одетая, если, конечно, подобную одежду можно назвать милой. И, судя по ее виду, она хорошо питалась.

— Одежда в стиле хиппи?

— Да. Длинные платья, из тех, что спадают свободными складками. Джинсы клеш с вышитыми цветочками. Такого рода вещи. Но, как я уже сказала, они всегда у нее были чистые и, как мне казалось, хорошего качества.

— Вы не знаете, чем она зарабатывала на жизнь?

— Понятия не имею.

— О чем же вы все-таки разговаривали?

— Линда рассказывала про Лондон, про парки, здания, картинные галереи, я ведь там никогда не была. Она интересовалась и живописью, и музыкой, и поэзией. Говорила, что все, что она хочет, — это чтобы на Земле наступил мир и люди просто были счастливы. — Она снова потянулась за салфетками.

— Значит, у вас с ней были нормальные отношения?

— Я бы сказала — отличные. Но это если смотреть поверхностно. Она знала, что я не одобряю ее жизнь, хоть и мало что об этой жизни знаю. Она болтала про буддизм, индуизм, суфизм и бог знает что еще, но ни разу не упомянула Господа нашего Иисуса Христа, а я-то ведь ее воспитывала доброй христианкой. — Она слегка покачала головой. — Не знаю. Может быть, мне надо было постараться понять, приложить больше усилий. Она казалась такой далекой и от меня, и от всего, во что я в жизни верила.

— А вы что ей говорили?

— Передавала всякие местные сплетни, рассказывала, что делают ее бывшие школьные друзья и прочее в этом роде. Она никогда не оставалась надолго.

— Вы были знакомы с кем-то из ее друзей?

— Я знала всех соседских детей, с которыми она играла, всех ее школьных друзей, но я не знаю, с кем она проводила время, после того как ушла из дома.

— Она никогда не называла никаких имен?

— Ну, может быть, и называла, но я ни одного не помню.

— Она не жаловалась вам, что ее что-то или кто-то тревожит?

— Нет. Она всегда казалась довольной, безмятежной, как будто у нее не было совершенно никаких забот.

— Вы не знаете ни о каких врагах, которые у нее могли быть?

— Нет. Даже представить не могу, чтобы они у нее были.

— Когда вы ее в последний раз видели?

— Летом. Наверное, в июле, вскоре после того, как Джим…

— Линда была на похоронах?

— О да. В мае она специально приезжала сюда. Она так любила отца! Она очень меня тогда поддержала. Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто мы с ней расплевались или что-нибудь в этом роде, мистер Чедвик. Я по-прежнему любила Линду, и я знаю, что она по-прежнему любила меня. Мы просто больше толком не могли ни о чем с ней разговаривать, ни о чем серьезном. Она стала скрытной. И в конце концов я оставила всякие попытки. А в последний раз она заезжала месяца через два после смерти Джима, совсем ненадолго, посмотреть, как я справляюсь.

— И о чем она говорила в этот приезд?

— Мы смотрели, как человек идет по Луне. Нил Армстронг. Линда была в таком воодушевлении, уверяла, что это означает начало новой эры, но я не знаю, так это или нет. Не отходили от телевизора до четвертого часа ночи.

— Что-нибудь еще?

— Простите. Больше ничего особенного не запомнилось, кроме высадки на Луне. Умер кто-то из ее любимых рок-музыкантов, и она хотела узнать, посвятят ли «Роллинг Стоунз» бесплатный концерт его памяти.^[13] В Гайд-парке. Я имею в виду лондонский Гайд-парк. И еще я помню, как она говорила про войну. Про Вьетнам. О том, как это безнравственно. Она вечно говорила про войну. Я пыталась ей объяснить, что иногда войны приходится вести, но она этого совершенно не принимала. Для нее всякая война была злом. Слышали бы вы, как Линда спорила об этом с отцом, — он во время войны служил во флоте, уже в самом конце.

— Но вы сказали, что Линда очень любила отца?

— О да. Не поймите меня неправильно. Я же не говорю, что они во всем друг с другом соглашались. Я хочу сказать, он пытался ее как-то дисциплинировать, напускался на нее, если она приходила домой немыслимо поздно, но она была сущее наказание. Иногда они ссорились как кошка с собакой, но все равно они друг друга обожали.

Чедвику все это было знакомо, и он погрустнел. Понятно же, что не все дети такие, не все доставляют родителям столько горя. Может быть, он выбрал неверный подход к Ивонне? А как поступить? Он чувствовал, что из него получается никудышный отец, но, если не запирать дочь в ее комнате, что же остается делать? Когда Ивонна начинала толковать о порочности войны, он всегда чувствовал, что внутри у него все сжимается, он даже не мог поспорить с ней, опасаясь выйти из себя, сорваться и сказать что-то, о чем потом будет жалеть. Что она знает про войну? Что это зло? Да. Необходимое? Ну а как иначе остановить таких, как Гитлер? Про Вьетнам он знал мало, но предполагал, что американцы вошли туда по серьезным причинам, и при виде всех этих буйных длинноволосых юнцов, сжигающих флаг и скандирующих антивоенные лозунги, кровь у него закипала.

— А что вы знаете о ее дружке, Дональде Хьюзе?

— Что вас интересует?

— Это он отец ребенка?

— Полагаю, что да. То есть так сказала Линда, а я, мне кажется, знаю ее достаточно и могу утверждать, что она не… не какая-то потаскушка.

— Какого вы о нем мнения?

— Мне кажется, он нормальный парень. Но ничего особенного. Хьюзы — явно не самая богатая семья в наших местах, но и не самая бедная. Бедняжку Эйлин Хьюз не в чем винить: ей пришлось поднимать шестерых детей, и в основном — одной. Она старается как может.