Так что, стоя в смотровой башне, я просто засыпал. До смены оставался час, и темень стояла кромешная. Лагерь, измотанный дневной суетой, спал мертвым сном. Тишина была такая, что я слышал, как позвякивают доспехи у часового на соседней башенке. Это позвякивание было единственным звуком, который нарушал безмолвие. Обычно даже ночью в лагере чувствуется жизнь, а тут и правда будто все умерли. Несколько костров горело, но далеко, на другом конце лагеря.

Чтобы не уснуть, я, вытаращив глаза, вглядывался во тьму, но не видел ничего дальше рва. Небо, затянутое облаками, тоже было черным-черно. Ни луны, ни звезд… Мне, честно говоря, даже не по себе стало. Сам не знаю, чего боялся, но сердце так и колотилось. Казалось, что никого, кроме меня, в этом мире не осталось. Вот только я, башенка и темнота…

Хотел было окликнуть соседних часовых, но в последний момент побоялся, что рядом окажется проверяющий офицер. Тот бы вмиг мне показал, как стоя на посту орать. Да еще среди ночи…

Странно было. Вроде и спать хочется, а при этом страшно до одури, и сердце из груди выскакивает. Чтобы хоть как-то отвлечься, я начал вышагивать по сторожке. Два шага в одну сторону, поворот, два шага в другую. Сначала ходил молча, потом стал себе под нос командовать. Раз, два, кру-гом! Раз, два, кру-гом! На какое-то время действительно стало полегче. И сон почти прошел, и сердце вроде перестало колотиться. Я решил, что теперь можно передохнуть, и достал флягу. Но, поднеся ее ко рту, замер, чувствуя, как зашевелились волосы под шлемом.

Откуда ни возьмись спустился густой туман. Настолько плотный, что я не мог разглядеть ничего уже в десяти шагах. Только что даже намека на туман не было, и вдруг будто молоко вылили. Сырые ладони тумана, как живые, тянулись ко мне, осторожно дотрагивались до лица, оставляя на щеках липкие потеки. Впереди белесые лоскуты, переплетаясь между собой, принимали причудливые очертания невиданных существ, но эти смутные образы тут же таяли, плавно перетекали один в другой, являя все новые и новые неуловимые видения.

Я почти не мог дышать. От каждого вдоха невыносимо першило в горле. На секунду я всерьез испугался, что могу захлебнуться. Такого тумана я не видел ни разу, даже в самое сырое время года, когда выходил на рассвете в поле. Он был… как будто живой. Я почти чувствовал его дыхание, его волю. Казалось, что вот-вот он заговорит со мной. Я сжал пилум так, что хрустнули костяшки. Хотя чем он мог мне помочь? Не метать же его в туман. Однако выучка сделала свое дело: оружие для солдата — его жизнь. И как бы страшно ни было, почувствуй его тяжесть в руках, и тебе станет спокойнее.

Спокойнее не стало. Наоборот. Я чуть не закричал, когда увидел, как в нескольких десятках шагов от меня туман вдруг сгустился еще больше. Этот сгусток поплыл ко мне, по пути приобретая очертания человеческой фигуры. Человек, или что там это было, не шел, а именно плыл, не касаясь земли. Он приближался медленно и плавно… И неотвратимо. Я почувствовал, как по спине стекла струйка пота. Она была ледяной. Доспехи вдруг разом отяжелели. Да так, что мне пришлось опереться на пилум, чтобы не рухнуть на деревянный настил под их тяжестью.

Белый призрак, детище тумана, уже преодолело ров. Теперь я мог разглядеть его лучше. Это был высоченный старик, с седой бородой, доходившей чуть ли не до земли. На нем был надет белоснежный балахон. Не тога, не плащ, а именно широкий просторный балахон. Я и не представлял себе, кто может носить такую одежду.

Чем ближе «подходил» старик, тем тяжелее становились мои доспехи и оружие. Глаза закрывались сами собой. Я даже не почувствовал, как из ослабевших рук выскользнули пилум и щит. Странно, но я не слышал, как они упали. Будто не деревянный пол был под ногами, а бездонная пропасть.

Старик был уже в двух шагах от моей башни. Наш лагерь не был маршевым, которые мы обычно строили в конце перехода. Это был постоянный стационарный лагерь, практически небольшая крепость. Помимо обычных рва и вала, утыканного кольями, он был обнесен частоколом высотой почти в два человеческих роста. Башня же находилась еще выше. Так вот этот старик, подойдя вплотную к стене, начал расти, вытягиваться, постепенно поднимаясь над частоколом.

Я, обессиленно привалившись к стене башенки, смотрел на его макушку, постепенно поднимающуюся все выше и выше. Рука сама собой попыталась нащупать рукоять меча, но пальцы лишь скользили по полированному дереву, гладиус[31] словно примерз к ножнам. Впрочем, даже если бы мне удалось обнажить клинок, что бы я с ним стал делать? Вряд ли у меня хватило бы сил даже поднять его.

Голова старика поднялась над частоколом. Я смог разглядеть его лицо. Не скажу, что это придало мне сил. Кожа, покрытая струпьями, светилась каким-то причудливым зеленоватым светом. Неопрятная клочковатая борода, казалось, была соткана из липкого тумана. Вместо глаз — пустые глазницы, в которых зеленоватое свечение было чуть-чуть ярче. И только тонкие губы были ярко-красными, будто испачканными кровью…

Кажется, я перестал дышать, когда это лицо замерло в шаге от меня. Старик уставился на меня своими чудовищными глазницами, но я чувствовал, что он видит меня насквозь. Все мои страхи, потаенные желания, сомнения — ничто не было скрыто от него. И у меня не было сил сопротивляться этому взгляду. Я просто стоял, чувствуя, как судорожно сжимается желудок, и не мог даже отвести глаза.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга. Может, минуту, может, вечность. Для меня-то прошла целая жизнь. Постепенно я начал приходить в себя. Во всяком случае, смог ухватить рукоять меча и наполовину вынуть его из ножен. Но тут старик заговорил. Нет, рот он не открывал… Его голос просто зазвучал в моей голове. Причем язык был мне незнаком, но я прекрасно все понимал. Уж не знаю, как это возможно, но именно так все и было. Голос в голове, незнакомые слова и полное понимание сказанного. Как если бы его слова сразу превращались в картины в моей голове. Правда, и сказано-то было немного. Всего одна фраза, повторенная много раз:

— Верни Сердце Леса.

Лишь три слова. На все лады. То умоляюще, то грозно, то холодно, то яростно… Снова и снова. Пока голова у меня не начала разламываться от боли. Не знаю, действительно закричал я тогда или мне только так показалось, а на самом деле и это происходило в моей голове.

— Перестань! — завопил я. — Ради всех богов, прекрати!

— Верни Сердце Леса, — бубнил старик, прожигая меня насквозь взглядом пустых глазниц.

— Какое сердце? — Я был близок к тому, чтобы потерять сознание.

— Верни Сердце Леса.

Наверное, он так и повторял бы эти слова до самого утра. Но внезапно налетел ветер, разрывая туман в клочья. Вместе с туманом начал таять и сам старик. Его голос все еще звучал в моей голове, но все слабее и слабее, пока не превратился в едва различимый шепот:

— Верни Сердце Леса…

По-моему, на какое-то время я все же лишился чувств. Но к счастью, успел прийти в себя до появления смены. Туман уже полностью рассеялся, небо на востоке едва заметно посветлело. Теперь лагерь выглядел как обычно. Вернулись звуки и запахи… Но пережитый ужас все еще держал меня железной рукой за горло. Лишь когда до меня донеслись позвякивание доспехов, покашливание и вялая брань сержанта, я смог вздохнуть свободно. Вернувшись в палатку, я решил, что при первой же возможности навещу гаруспиков.[32] Может, они смогут растолковать, что означало это видение.

Так закончилась последняя ночь в лагере. Последняя ночь мирной жизни.

Спустя три часа взревели трубы, выдергивая нас из палаток. А уже к полудню наши когорты выбивали пыль из дорог Италии.

Марш, марш, марш… Мы «мулы Мария». Выносливые, жилистые, безропотные. У нас приказ уменьшить обоз до минимума. Поэтому каждый тащит на себе: доспехи, шлем, зачехленный щит, тяжелый пилум, меч, кирку-«долобру», лопату или топор, или пару деревянных кольев, или нож для резки дерна, котелок или сковороду, запас пищи на три дня, одеяло, плащ, баклагу с водой и уксусом. Все вместе сто тридцать — сто пятьдесят фунтов.[33] Плюс личные пожитки вроде бритвы, доски для игры в кости, неуставных ножей, сменной одежды, фигурок предков или каких-нибудь безделушек, напоминающих о доме, кремня, точильного камня, мешочков с лечебными травами и прочей необходимой в походе мелочи. Это еще пять-десять фунтов. Сто шестьдесят фунтов на собственном горбу. За день мы должны протащить весь этот груз на расстояние в двадцать миль.[34] Кто выдержит такое? Только мулы. Ну, или «мулы Мария»…