– О, наш гад, возможно, заснят на видео?

– К сожалению, камера была и сплыла, – сказала Мария. – Не исключено, что он ее нашел и забрал.

– Спасибо. Проследите, пожалуйста, чтобы эксперты тут каждый сантиметр прочесали.

Фабель пошел к выходу из кухни, но Мария остановила его:

– Помню, девчонкой я ездила со своим классом на экскурсию в телестудию. Нам показывали съемочную площадку какого-то телефильма – мыльной оперы типа «Линденштрассе» или «Хорошие времена, дурные времена». Сперва построенная в студии квартира показалась мне удивительно настоящей. Но когда я подошла к декорациям близко-близко, иллюзия пропала. Бросалось в глаза, что небо просто намалевано на холсте, а дверцы шкафов не открываются…

– Вы это к чему, Мария?

– Эта квартира оформлена как типичное жилище проститутки. Но на самом деле она больше похожа на то, каким подобного рода жилище представляется художнику-декоратору средней руки. Совершенно не чувствуется, что кто-то тут действительно жил.

– А тут и впрямь никто не жил. Чисто рабочее помещение – для одной девицы или даже нескольких.

– Согласна, все правильно… Да только есть в этой квартире что-то неуловимо фальшивое. Разит декорацией! Понимаете, что я имею в виду?

Фабель задумчиво поводил бровями, затем с серьезным видом ответил:

– Очень даже понимаю, Мария.

Гаупткомиссар вернулся в комнату. Фотограф уже установил стойку с лампой и приступил к детальным съемкам. В ярком направленном свете труп и брызги крови казались еще более жуткими: сцена внезапно стала динамичной, насилие воскресало в случайном движении теней. Молоденький полицейский, которого недавно вывернуло наизнанку, замер теперь в двери и таращился на вдруг почти оживший труп. Фабель нарочно остановился между ним и кроватью, закрывая сцену своей спиной.

– Тебя как зовут, сынок?

– Беллер, герр гаупткомиссар. Уве Беллер.

– Ладно, Беллер, ты уже беседовал с соседями?

Взгляд Беллера повело за плечо Фабеля – к бесстыже освещенному ужасу. Усилием воли он сдержался и потупился в пол.

– Что вы говорите, герр гаупткомиссар? Ах да… Извините за рассеянность. На первом этаже – супружеская пара, а прямо под этой квартирой – старушка. Никто из них ничего не слышал. Впрочем, бабуля внизу фактически глухая.

– А имя девушки они знают?

– Нет. И старушка, и супружеская пара утверждают, что практически не видели ее. Прежде тут жила древняя старуха, которая умерла год назад. До нового жильца квартира пустовала месяца три.

– Они заметили, кто приходил к ней этой ночью?

– Нет. Обратили внимание только на того типа, который появился здесь в два тридцать ночи – и позвонил в полицию. Пару на первом этаже разбудил хлопок входной двери – там крепкая пружина, и, если не придержать, ночью гром еще тот… Однако до этого момента никто ничего не слышал. Пара на первом этаже преспокойно спала, а старушка прямо под этой квартирой, как я уже сказал, сильно глухая. – Беллер наклонил голову и все-таки не удержался – украдкой посмотрел через плечо Фабеля. – Работа абсолютнейшего психа!.. Но она сама нарывалась на неприятности. Тащить к себе в койку любого извращенца с улицы – такое добром не кончается.

Фабель взял в руки прислоненную к лампе на буфете фотографию с истрепанными углами. Захватанный кусочек чьей-то жизни – реальной жизни. Такой же уместный в этом стерильном нежилом помещении, как смех на похоронах. Фотография была сделана в солнечный день – похоже, в гамбургском парке Плантен-ун-Блюмен. Фотография старенькая, с большого расстояния, да и качество не ахти какое, но Фабель мог различить лицо девочки лет четырнадцати с волосами мышиного цвета. Лицо как лицо – не красавица и не дурнушка. Мимо такой пройдешь на улице не оглянувшись. Рядом с девочкой стояли парень лет девятнадцати и пара старше сорока. Непринужденность поз говорила яснее ясного: это семья.

– Какой бы она ни была, она была человеком, – возразил Фабель молоденькому полицейскому, не глядя на него. – Чьей-то дочерью… Знать бы вот только – чьей… – Он вынул из пиджачного кармана пакетик для улик и вложил в него истрепанную фотографию. Затем повернулся к Мёллеру: – Жду вашего письменного отчета! Пожалуйста, не тяните с ним.

Выйдя из квартиры, Фабель пошел к соседке снизу – прихватив с собой Беллера. Там, судя по глубине и количеству морщин, весьма древняя, но бодрая и живая старушка благородного вида уже угощала чаем полицейского в форме. Ее квартира по планировке была точной копией той, где сейчас лежал труп. Однако за десятилетия владелица так обжила это небольшое пространство и превратила его в столь уютное, набитое всякой всячиной зеленое гнездышко, что оно стало как бы частью ее самой. По контрасту квартире наверху придала индивидуальность не чья-то жизнь, а чья-то смерть.

Полицейский со смущенной улыбкой подхватился было прочь, но Фабель добродушно махнул рукой: сиди! Беллер представил хозяйку как фрау Штайнер. Она смотрела на Фабеля большими круглыми водянистыми глазами, которые в сочетании с короткой шеей делали ее похожей на сову. Фабель взял стул у стены и подсел за большой стол в центре комнаты – напротив старушки.

– С вами все в порядке, фрау Штайнер? – спросил он. – Понимаю, происшедшее для вас большой шок. Событие из ряда вон. Плюс суматоха, шум, десятки посторонних в доме… Представляю, как все это неприятно! Любой разволнуется!

Пока Фабель говорил, старуха тянулась головой к нему и напряженно морщилась, с трудом ловя каждое его слово.

– Ничего, справляюсь, – сказала она. – Как раз шум меня не беспокоит… Я, знаете ли, глуховата.

Фабель заговорил громче:

– Извините, не учел. Стало быть, вечером и ночью вы ничего не слышали?

Фрау Штайнер внезапно погрустнела.

– Слышать, может, и слышала… Да только что именно слышала – не знаю.

– То есть?

– У меня постоянно звенит в ушах. Возможно, это с моей глухотой как-то связано или с возрастом. Врачи говорят: какой-то тиннитус, чтоб ему неладно было! Я перед сном аппарат-то свой слуховой снимаю и все равно каждую ночь слышу не разбери что… какие-то хлопки, завывания… иногда даже нечто похожее на человеческие крики. Но это просто неотвязный шум в ушах. Поэтому я толком не знаю, что слышала: звон в собственных ушах или реальный шум и крики из квартиры наверху.

– Ах, сочувствую вам. Эта болезнь, видать, штука препротивная!

– Да я приноровилась на ералаш в ушах не обращать внимания, иначе ведь и рехнуться можно! – сказала старушка и покачала совиной головой – так медленно и осторожно, словно боялась повредить шею резким движением. – Эту напасть я терплю, молодой человек, с времен незапамятных – говоря точно, с июля 1943 года.

– Британская бомба контузила?

– Угадали. Не успела до бомбоубежища добежать. С той проклятой ночи барабанные перепонки и шалят. Ну и поджарилась изрядно… – Старушка оттянула длинный рукав черной шерстяной кофты и показала поразительно тонкую руку. Сухая, морщинистая кожа была вся в розово-белых пятнах. – На треть обгорела – едва выходили. Но этот чертов звон в ушах самое плохое, всю душу вымотал… – Она сделала короткую паузу, словно решала, поплакать ей или удержаться. Печаль придавала диковинную красоту ее большим совиным глазам. – Горько мне, что я так оплошала. Бедная девочка, видать, звала на помощь и кричала, кричала… А я, калоша старая, ничего не слышала…

На туалетном столике за старушкой стояли десятки старых черно-белых фотографий: она ребенком, подростком, молодой женщиной – узнаваемая с ранних лет по круглым совиным глазам; она и молодой мужчина с черной копной волос; тот же мужчина, только один и в форме резервного полицейского батальона времен Второй мировой войны. Фотографии детей отсутствовали. И послевоенных фотографий нет. Словно и не случилось этих последних пятидесяти лет ее жизни.

– Вы ее часто видели?

– Нет. А разговаривала с ней фактически только раз. Я подметала пол на лестничной площадке, а она шла к себе наверх.