В главе 20 Евангелия от Иоанна дважды подчеркнуто (в стихах 1 и 19), что воскресение произошло в первый день новой недели. В этом евангелии описаны семь знамений, и по композиции их вершиной является распятие Иисуса в шестой день недели и его пребывание во гробе в седьмой, что отображает одну неделю старого творения. А пасхальное утро — это уже начало нового творения. Слово, которым все сотворено, теперь стало Словом, через которое все творится заново. Воскресение тут ни в коей мере не представлено как странное или изолированное «сверхъестественное» явление, как знак того, что Бог волен делать, что пожелает, хотя обычно не совершает таких деяний. Напротив, у Иоанна — это начало нового мира, первый день новой недели, конкретный образ того, что Бог намерен осуществить во всем мире. Магдалина принимает Иисуса за садовника: это закономерная ошибка, потому что, подобно Адаму, Он должен поддерживать порядок в новом Божьем мире. Он пришел выкорчевать тернии и сорняки, чтобы вместо них насадить мирты и кипарисы, как это провозвестил Исайя в величественной картине нового творения, которое появится, когда Слово Божье придет в мир, подобно снегу или дождю.[231]
И одновременно эта картина плохо соотносится с идеей, что «после смерти мы отправимся на небеса», но она говорит о новом поручении ученикам, которые должны стать для мира тем, чем Иисус стал для Израиля: «Как послал меня Отец, — говорит он, — так Я посылаю вас».[232] В то же время, как это было и у Луки, ученикам дается необходимое «снаряжение» для исполнения поручения: чтобы стать посланцами Иисуса в мире, они должны проникнуться его Духом. Пасха и Пятидесятница неразрывно связаны. Пасха призывала учеников Иисуса выполнять новую задачу, Пятидесятница дала им необходимые силы, чтобы эту задачу решить.
В частности, как мы уже могли видеть, Иисус призвал своих учеников к новому типу познания.[233] Я уже писал об эпистемологии любви. Мы привыкли думать о познании объекта субъектом, где объективность достигается за счет отказа от субъективности. Но такое познание невозможно, и большая заслуга постмодернизма состоит в том, что он это продемонстрировал. Мы призваны к иному познанию, которому нас учит воскресение: быть субъектами, но отдающими себя, а не ищущими своего. Такое познание есть разновидность любви. История Фомы говорит о таком познании. Он хочет знания, над которым можно сохранить контроль, объективных фактов и всего, что им сопутствует. Но когда Иисус предлагает ему проверить факты, которые Фома требовал предъявить, тот переходит от требований к вере и исповеданию, воскликнув: «Господь мой и Бог мой!»[234] Эпизод с Петром в Ин 21 раскрывает другой уровень той же темы: там звучит ключевой вопрос, отдающийся эхом для всех учеников последующих столетий, которые старались сохранить верность Учителю, но не смогли: «Любишь ли ты Меня?»
Это возвращает нас к Людвигу Витгенштейну, с которым мы уже не раз встречались в этой книге, и к его знаменитому высказыванию: «Только любовь может верить в воскресение». Самая знаменитая книга философа, «Логико–философский трактат», что впервые была опубликована в 1921 году, до сих пор остается одной из самых оригинальных и провокационных работ не только современности, но и — по мнению некоторых — всей истории философской мысли. Витгенштейн располагает свои замечания в строгом порядке под сложной нумерацией: 1; 1.1; 1.11; 1.12; 1.13; 1.2; 1.21; затем 2 и так далее. Номер 1 занимает всего лишь половину страницы, номер 2 — пять страниц, номер 3 — девять и так далее. В работе шесть частей, и последний подпункт там пронумерован как 6.54. Однако далее идет необычайный раздел 7, который состоит из одного–единственного предложения: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».[235]
Витгенштейн с его еврейскими корнями обладал удивительным чутьем к культуре и эстетике. Он отлично понимал музыку и разбирался в архитектуре. У него также была сильная склонность к мистике. Я не могу утверждать, что понимаю все шесть разделов его «Трактата», но кое–что мне кажется очевидным. Витгенштейн сознательно строит свою работу по модели главы 1 Книги Бытия: подобно творению, познание начинается с незначительных, но многообещающих понятий, а затем развивается, становится сложнее и достигает вершины на шестой день, когда был создан человек по образу Божьему. В седьмой день наступает молчание: это покой, многообещающая пауза — иными словами, день субботний. Витгенштейн хочет этим сказать, что иные вещи лежат за пределами слов или философии и лучше хранить о них молчание. Я же хочу дерзновенно заявить, что с воскресением появляется новое познание, новая эпистемология, новая возможность говорить — Слово, родившееся заново после смерти всякого человеческого познания и речи, всей человеческой надежды и любви, после молчаливого субботнего покоя в могиле. Не знаю, думал ли какой–либо христианский философ написать, следуя за Витгенштейном, «Трактат о логике воскресения», начав с пункта 8, но уверен, что для такой работы автору пришлось бы всерьез отнестись к тому, о чем говорит Иоанн в главах 20 и 21 своего Евангелия.
Но это было отступление, и мы вернемся к одной из самых волнующих и глубоких глав всей Библии — к Ин 21. Тут снова на разных уровнях развивается тема нового поручения, уже намеченная в Ин 20:19–23. Ученики ловили рыбу, но ничего не поймали. В дело вмешивается Иисус, и их ждет невероятный улов, однако затем Иисус призывает Петра стать пастырем, а не рыбаком. Здесь одновременно происходит масса разных вещей, но в центре всего стоит нелегкая задача: новый образ жизни, новое прощение, новое принесение плода, новое следование за Иисусом, которое опаснее и масштабнее прежнего. Это разительно отличается от гимнов, в которых воскресение Иисуса представлено всего лишь как доказательство того, что нас ждет блаженный отдых на небесах. Все совсем наоборот: воскресение ставит перед нами сложные и опасные задачи на земле.
Возможно, труд рыбака здесь равноценен «тому, что ученики, как и весь мир, делали раньше», а труд пастуха — «новым задачам в контексте нового творения». Развивая такую метафору, можно сказать, что церковь в основном сегодня сосредоточена на «ловле рыбы», а также помогает другим стать более совершенными рыбаками, но не на работе пастуха. И действительно, в нашем мире надо помогать людям лучше в том, что им приходится делать. Иисус помогает нам в таких трудах. Действительно, церкви необходимо сотрудничать с окружающим миром. Но если мы только помогаем другим в том, что они уже делают, мы рискуем упустить из виду самую главную задачу. Как это произошло с Исайей во время видения в Храме и со многими другими людьми в Библии и в истории. Петр превратился из рыбака в пастуха, столкнувшись со своими грехами и получив прощение, когда троекратный вопрос Иисуса напомнил Петру о его троекратном отречении, а затем Иисус дал ему прощение, равносильное преображенной жизни, подчиненной новому поручению. Человек, который не готов услышать подобные неприятные вопросы, довольствуется тем, что помогает миру лучше ловить рыбу. Но тот, кто понимает, что воскресший Иисус прикасается к самым корням человеческого бунта, неверности и греха и приносит сюда любовь и прощение, может понять, что он призван пасти овец. Имеющий уши да услышит.
О том же многократно говорят Деяния. Когда Иисус в последний раз прощался с учениками, они продолжали задавать ему все тот же вопрос, который, как они думали, был главным в Его миссии: «Господи, не в это ли время восстанавливаешь Ты Царство Израилю?»[236] Многие читатели понимают ответ Иисуса в таком смысле: «Нет, вы меня неверно поняли», — то есть будто он ответил: «Теперь уже пора забыть о таких вещах, как царство, Израиль и тому подобное, вместо этого у нас будет совершенно иное дело». Но я уверен, что если мы хорошо понимаем значение царства и Израиля и о чем говорится в ответе Иисуса, то мы поймем Его слова иначе: «О да! Только все будет непохоже на ваши представления, но чем–то совершенно иным».
