— А те, которые не имеют денег, считают, что могут восполнить этот пробел нахальством, ложью, насилием, если хотите. Женщина — всегда добыча, — здесь ли, там ли, если только она, разумеется, глупа в необходимой степени.

— Неправда, вы просто ищете оправдания. Послушайте…

Но она нетерпеливо прервала меня:

— Не хочу ничего слушать, это излишне.

Её слегка порозовевшее лицо утратило спокойное выражение. В карих глазах сквозило раздражение. Эти глаза впервые смотрели на меня настойчиво, открыто, в упор.

— Допустим, что вы действительно чувствуете ко мне симпатию. Допустим, что вы хотите помочь мне дружеским советом. Но, позвольте, что я буду делать с этим вашим советом? Для чего он мне? Это не реферат по истории, и то, о чём вы возвышенно рассуждаете, распивая здесь лимонад, я испытала на собственной шкуре. Десятки раз испытала, ещё с детских лет, и немного лучше вас разбираюсь в вещах. Я прекрасно знаю и тех, и других мужчин — и бедных, и богатых, и мясников — и, слава богу, до сих пор справлялась с ними и без ваших напутствий.

Я молчал. Что мне оставалось делать, кроме как молчать? Я рассуждал о том, чего, в сущности, не знал и о чём имел самые общие понятия. И при этом так ли уж я боялся за неё? Она меньше всего походила на человека, за которого следовало опасаться. Она плыла, не знаю куда и с какой целью, но плыла неплохо, и едва ли ей грозила опасность утонуть.

— Утолили жажду? — поинтересовалась девушка. — Тогда давайте вставать. Думаю, что мы уделили достаточно времени бутылке кока-колы.

Спокойствие снова вернулось к ней, но настроение заметно испортилось.

Я расплатился, и мы пошли по мокрой твёрдой полоске песка.

— Вы что-то замолчали, заметила незнакомка. — Вероятно, заботы обо мне не дают вам покоя…

— Что же мне ещё остаётся? — в том же тоне ответил я.

Она засмеялась, но невесёлым, механическом смехом.

— Признайтесь, то, что вас мучает, совсем не беспокойство, а любопытство. Вы злитесь, потому что я говорю вам, что вы прозрачны, как стёклышко. Хотите или нет, но это точно так. Вы из тех, кто привык раскладывать всё по полочкам.

Ваших знакомых вы раз навсегда рассортировали по категориям, как и своих учеников: этот хороший, этот средний, этот слабый. А поскольку меня не можете классифицировать, это вас раздражает, и вы с удовольствием залепили бы мне пощёчину или, по крайней мере, отодрали бы за ухо, если бы могли.

Она снова засмеялась и медленно вошла в воду.

— Может, я в самом деле раздражён, — сказал я, идя за ней — но только, представьте себе, совсем по другой причине. Если я прозрачен, то и вы не такая уж загадка. И никакое любопытство не мучает меня, потому что любопытство идёт от незнания, а я знаю о вас всё, а если и не знаю чего-то, то догадываюсь. Я знаю всё, что меня интересует, поверьте.

Она обернулась и остановилась по пояс в воде.

— Вот как? Что же это за всё, могу я поинтересоваться?

Я тоже остановился и подумал: как смешно объясняться в таком положении. Но смешное обычно человек замечает глядя со стороны, а в тот момент я меньше всего мог быть наблюдателем.

— Ну хорошо, раз вы так настаиваете, я вам прямо скажу всё, чтобы раз навсегда покончить с этим. Вы, несмотря на все ваши позы — бедная и наивная девочка, голова которой забита глупыми кинороманами. Вы воображаете, что можете получить всё только потому, что судьба наградила вас красивым лицом и стройным станом. Вы избегаете людей своего круга не потому, что они вульгарны и нахальны, а потому, что у них нет денег и они не могут положить к вашим ногам дорогие туалеты и окружить вас всем тем, что пленяет в кинофильмах каждую ветреную красавицу. И вот вы одеваетесь в нечто, что вам кажется светской одеждой, в нечто, сшитое из материала стоящего гроши, и являетесь сюда, в другой мир, чтобы разыгрывать из себя одинокую и недоступную красавицу в ожидании, что сорвёте крупный куш? Я угадал, не так ли?

Я был груб, но решил наконец встряхнуть это существо разбить стену его высокомерного безразличия, вернуть его на землю, и не подбирал слов.

Она слушала, слегка побледнев, полураскрыв рот, застыв от неожиданности, словно не могла сразу осмыслить все эти обиды.

— Это неправда… это неправда… — повторяла незнакомка дрожащим голосом. Она хотела сказать ещё что-то, но не нашла сил, отвернулась от меня и пошла к воде, словно искала спасения от моего жестокого голоса в пучине моря.

Я не последовал за ней. Это было бессмысленно. Правда, сев под зонтом, я пожалел, что перегнул палку. Высказал всё, что накопилось в душе в предыдущий день, когда я брёл в толпе, слонялся между мостами, каналами и громадами домов. «Это похоже на провокацию, — подумал я. — Сыплешь самыми обидными обвинениями, чтобы добиться какого-нибудь признания. Что ты досаждаешь этой женщине, зачем копаешься в её мелких тайнах?» Вот всегда так. Стоит нам полюбить человека, как мы в первую очередь до дна переворачиваем его душу, перемещаем всё в ней так, чтобы высвободить побольше места для себя. Раз любишь, значит, любимое существо принадлежит тебе всецело, со всеми его устремлениями, воспоминаниями и чувствами, значит, ты можешь перемещать всё, как хочешь, словно переезжаешь на новую квартиру.

Незнакомка возвратилась и была вновь спокойна и холодна. Завернувшись в халат, она постояла несколько минут, глядя на море, потом сбросила халат и принялась собирать вещи.

— Уже уходите? — спросил я.

Девушка ничего не ответила.

— Я буду ждать вас у входа, — сказал я.

— Незачем вам меня ждать, я этого не хочу.

Она ушла, а я принялся собирать свои вещи. Старик, почувствовав, что назревает скандал, повернул в мою сторону с твою толстую, покрытую складками шею.

«Не спеши, старая гиена, — подумал я. — Не пришёл ещё твой час. И, может быть, никогда не придёт, занимайся своими делами.»

Спустя полчаса, когда незнакомка выходила с пляжа, я преградил ей путь.

— Уходите, — враждебно бросила она. — Не желаю вас видеть.

Девушка пошла по блестевшему в лучах солнца тротуару, но я не отставал от неё и думал, что сейчас мы — такая же комбинация, какую составляли в первый день она и Старик, и то, что на этот раз на месте Старика оказался я сам, было не очень-то большим достижением.

— Послушайте, — говорил я, ускоряя шаг. — Я не хочу досаждать вам, и если вы не желаете меня видеть, обещаю, что никогда не напомню вам о себе. Только поймите, что я не хочу расстаться с вами вот так — с неприязнью и обидой в сердце. Позвольте мне сказать вам несколько слов, чтобы расстаться по-человечески…

— Вы уже высказались! И высказались в соответствующем тоне. Не как в предыдущие дни. Ведь вчера вы говорили себе: «Она принадлежит к большому свету, нужно быть с ней внимательным и нежным». А сегодня решили, что я не из светского общества, и стало быть, со мной ни к чему церемониться.

— Это не так. И вы знаете это. Что-что, но такое со мной не может произойти. И говорите вы всё это в отместку, лишь бы только задеть меня. Хорошо, согласен. Но выслушайте меня хотя бы, а потом думайте, что хотите.

Но она была слишком ожесточена, чтобы слушать, и всё ускоряла шаг, а я всё не отставал от неё, и фразы, которыми мы обменивались, были всё такими же острыми.

Наконец, девушка устала, или смилостивилась, или просто осознала нелепость положения. Она остановилась, полуобернулась и произнесла с досадой:

— Хорошо, покончим с этим. Я вас слушаю.

— Нельзя же говорить прямо на улице. Давайте не надолго зайдём в бистро.

— Бистро тут ни к чему!

— Тогда давайте присядем где-нибудь в тени — ведь здесь такое пекло.

Она вздохнула с той же подчёркнутой досадой, и мы снова пошли, но теперь в обратном направлении. Прошли мимо белых кубов казино, мимо длинного скучного выставочного зала, мимо магазина, в котором мы увиделись в тот далёкий для меня день, и наконец свернули в тенистую аллею, тянущуюся вдоль широкого канала перед «Эксцельсиор». Здесь, в тени высоких каштанов, было прохладно и можно было спокойно беседовать. Но я молчал, потому что мне, в сущности, нечего было сказать кроме того, что я не хочу с ней расставаться ни сейчас, ни когда бы то ни было, то есть я имел сказать как раз то, чего нельзя было говорить в данный момент.