— От реальности? — усмехнулся Першин. — Я не бомж, не убийца и не «шестерка», чтобы меня покупать или помыкать мною. А до Моцарта мне не дотянуть.

— Осторожно!!

«Фолькс» взвизгнул, затормозил, проехал юзом, на полкапота проскочив «стоп-линию»; дымный самосвал «татра» едва не снес ему передок. Пальцы Першина на рулевом колесе побелели.

Аварийную ситуацию он расценил как предупреждение свыше.

— Я хочу, чтобы от всей реальности у тебя осталась только я, — через силу улыбнулась Вера, когда машина, снизив скорость, поехала по Покровке.

— «О вы, зазнавшиеся реалисты, в ваших теориях нет ничего реального, кроме крови, которую вы за них проливаете», — процитировал Першин нараспев. — Нужно стараться быть выше, Вера. Вырваться из нее, в этом — смысл жизни. Разве нет?

Она смотрела на него с испугом и недоверием. Ей показалось вдруг, что это вовсе не ее Моцарт, щедрый и беспечный, идущий по жизни легко, без оглядки, способный врать и любить, клясться и забывать, превращаться из серьезного, маститого, ответственного хирурга в пылкого любовника, легкого на подъем, надежного и вместе с тем неприспособленного, загадочного, существующего неразрывно со всеми и в то же время отдельно от всех, непредсказуемого, притягательного и не поддающегося пониманию ни сердцем, ни рассудком. Рядом с нею сидел прагматик, и даже внешне — эти складки жестокости у губ, чуть суженные глаза, посеребрившиеся более привычного виски — он изменился за три дня их размолвки.

— Это означает — умереть, — осторожно заметила она.

— Да, только перед этим прожить отпущенный срок полноценно. Куда тебя отвезти? Я собираюсь проститься с Алоизией.

В голове его зрел какой-то план, в реализации которого Верино участие не было предусмотрено. Это обидело ее, но положение Першина было слишком серьезным, чтобы усугублять его обидами.

— Я могу выйти прямо здесь.

Он останавливаться не спешил, понимая, что беда, снова связавшая их, не может стать гарантом прочности отношений: потерять Веру еще раз означало бы потерять ее навсегда.

— Этот художник Маковеев из Иркутска… у тебя есть его телефон? — спросил он, чтобы что-нибудь спросить.

— По-моему, да.

— У него есть такая картина… не то «Озеро в тумане», не то «Туман над озером».

— Не видела. А что?

— Когда-то ее продавали на Арбате. По-моему, за шесть рублей.

— Может быть, это другой Маковеев? — спросила Вера.

Вопрос ее несказанно удивил Першина: если это так, то как же просто устроен этот мир!

— Почему ты так решила?

— Ты сказал, из Иркутска.

— А этот… откуда?

— Из Москвы или Подмосковья. Он приглашал меня в мастерскую — не в Иркутск же?.. Но зачем тебе?

Першин высмотрел свободный проем на проезжей части напротив какого-то длинного стеклянного магазина под крышей-раковиной, притер колеса к бордюру и заглушил мотор.

— Точно?! — повернулся он к ней всем корпусом.

Вера пожала плечами.

— Ты можешь с ним связаться?

— Если он не уехал куда-нибудь на этюды.

— Мне нужно знать, где находится это озеро.

Она ничего не сказала в ответ, зная, что любопытство — не та черта, которая нравится в ней Першину.

— Хорошо, попытаюсь. До семи буду в редакции, звони.

— Постой! — Он привлек ее к себе и поцеловал. — Хочу, чтобы ты знала: у меня ближе тебя никого нет.

Вера взяла с заднего сиденья кожаную коричневую сумку на липучках и вышла, но перед тем, как захлопнуть дверцу, наклонилась к нему:

— Я тебя боюсь, люблю и ненавижу одновременно, Моцарт. — И пошла своей красивой походкой по Садовой к Красным Воротам.

В двухкомнатной, богато и со вкусом обставленной квартире Алоизии на Лесной царила смерть.

Какие-то женщины в черных платках, скорбного вида мужчины сидели, стояли, курили, готовили на кухне еду; переходили из комнаты в комнату мальчик и девочка дошкольного возраста — не иначе, играли в прятки, усвоив, что шуметь и бегать нельзя, а потихоньку — можно

Наружная дверь была не заперта. Кто-то по забытой теперь в городах традиции набросал на ступеньки еловый лапник. Лапник этот пах гробом, смешивался с приторным запахом винегрета и перегара — по одному этому чудовищному «букету» любой мог понять, куда он попал и что здесь происходит, даже если бы не слышал приглушенных голосов и всхлипываний, даже если бы ему завязали глаза и он не видел нелепых красных гвоздик и протестующих свадебных калл в банках и вазах на подоконниках, венка, воровато поставленного в прихожей у самой двери: «Дорогой Луизе от акционеров «Ноя». Глупость, непростительная даже для глухой провинции — неужели она на этой Земле обитала в среде акционеров, а не людей, и неужели такая отписка на венке делает этому «Ною» честь? Уж лучше бы ничего.

Странно не отвечали на кроткое приветствие Першина эти люди. Странно демонстративно вышла полная дама, лицом похожая на Алоизию, должно, ее сестра; странно смолкали голоса — на кухне, в спальне с занавешенным трюмо, на балконе с бутылкой недопитой водки на кафельном полу — везде, где появлялся Першин. Взгляд мужчины, показавшегося ему знакомым, блеснул и потух, но руку все же пожать тот не преминул… Ну да, да — это же тот самый раковый больной, муж Алоизиной сослуживицы, бывший его пациентом! Першин тоже закурил и хотел спросить, как он себя чувствует, но вовремя одумался и промолчал. По тому, как смущались, замолкали и выходили вон все эти люди, он вдруг с ужасом понял, что они ненавидят его или, того хуже, считают виновником ее смерти, а может, даже убийцей. А он не знает этих людей и не должен был знать — она так хотела, и они знают о нем разве то, что формально он был вторым ее мужем. Для них он чужой, нежеланный, его присутствие здесь раздражает и пугает их.

Он выбросил окурок и ушел с балкона прочь, остановился посреди гостиной, совершенно не зная, куда теперь идти и как поступить, и говорить ли что-нибудь или просто так стоять, молча? Стоило бы спросить, когда похороны, но не будет ли это выглядеть кощунством — интересоваться у посторонних людей, когда вынесут тело его законной жены?

Дети, смиренно двигаясь по кругу, с трудом сдерживая готовый прорваться смех, прятались за Першина, будто он был не человеком вовсе, а мраморной колонной в ритуальном зале.

— Где ее будут хоронить? — все-таки спросил он почти шепотом у давешнего своего пациента, исцеленного под си-бемоль-мажорную сонату.

— Рядом с мужем! — с вызовом ответил за него женский голос, этим было сказано многим больше, чем если бы его просто попросили выйти вон.

«Вот и они тоже… но почему?.. за что?.. Да, я мог бы не приходить, но я пришел сюда — без корысти и неправды за душой, я хотел помочь, но, похоже, о помощи лучше не говорить — она не будет принята, как не примут меня ни эти люди, ни другие: повсюду, где я появляюсь, одни несчастья, одни ссоры, словно на мне висит колокольчик прокаженного. Но тогда объясните же мне мое место, покажите тот остров, где обустроен мой лепрозорий!..»

— На Домодедовском. Завтра в два часа, — ответил бывший пациент, боясь быть услышанным остальными.

— Спасибо, — Першин и в самом деле был ему благодарен за эту малость.

«…А это — Федор. Красавец был и умница, военный человек… Вот эту фотокарточку он прислал из Кабула… Говорят, Президент был несправедлив к нему… Вы знаете, его машину взорвали здесь у дома… Очень большой заряд был, ничего не осталось, хоронить было совсем нечего… Он Луизу обожал, и она его… Душа в душу жили… — слышался монотонный женский голос из спальни. Першин заглянул в приоткрытую дверь и увидел четырех женщин, сидевших на кровати и листавших большой альбом в старинном сафьяне. — … А это они в Гаграх. Я помню, как они ездили туда в первый год женитьбы, мы провожали их на вокзал с покойным Анатолием Леонидовичем… Луизочка в Северодвинске на открытии филиала своего детища. Федор тогда был за границей… Вот их машина — та самая, в которой…»

Першин вышел, окончательно поняв, что никогда и ни за что не вернется больше в эту квартиру. Медленно, ступеньку за ступенькой преодолел лестничный пролет. На площадке этажом ниже задержался, прикуривая, и услышал хлопок двери, голос: «Эй, погодите!» Толстая провинциалка с телом свахи и лицом покойной его жены, пыхтя и подпрыгивая, точно у нее не сгибались обе ноги, спустилась на пять ступенек, а дальше не пошла, предпочтя разговаривать свысока: